Литература народов Российской Федерации | Филологический аспект №11 (67) Ноябрь 2020

Концепты «Россия», «музыка» и «время» в коммуникационном пространстве Русского Зарубежья (на материале поэзии первой волны)

Гапеенкова Марина Юрьевна
кандидат филол. наук, доцент кафедры рекламы, связей с общественностью и туризма, Нижегородский государственный лингвистический университет имени Н.А. Добролюбова, РФ, Нижний Новгород, marinagapeenkova@gmail.com

Аннотация: В статье анализируются принципы функционирования концептов «Россия», «музыка» и «время» в поэзии русских эмигрантов первой волны (Г.Иванова, И.Чиннова, Г.Адамовича, В.Перелешина, Ю.Терапиано и др.) Рассматриваются такие аспекты темы, как художественное переживание обыденной жизни как части жизни хаокосмической; интенциональность: сосредоточенность на мировом бытии, осознаваемом как внутри, так и вне человеческого я; составляющие поэтического дискурса Русского Зарубежья, данные как в идейном и образном созерцании, так и в мироощущении, характерном для человека ХХ века. Отмечается принципиальное различие современного коммуникационного контекста с его акцентом на функциональности и эмигрантского поэтического контекста, который, возможно, и утратил свою сиюминутную актуальность, но не утратил актуальности смысловой.
Ключевые слова: поэзия Русского Зарубежья, время, пространство, музыка, хаокосмос, коммуникация

Gapeenkova Marina Yurevna
Ph.D. of Philological Sciences, Associate Professor Linguistics University of Nizhny Novgorod, Russia, Nizhny Novgorod

Abstract: The article is devoted to the concepts of Russia, Music and Time in the Russian emigrant poetry (G. Ivanov, I. Chinnov G. Adamovich, V. Pereleshin, Y. Terapiano, etc.) The author explores the artistic experience of everyday life and chaocosmic life that is characteristic of people of the 20th century. The author notes that modern functional communication probably needs the semantic relevance that existed in the literature of the Russian Diaspora.
Keywords: Poetry of the Russian Diaspora, time, space, music, chaokosmos, communication

Исследовать функционирование концептов «Россия», «музыка» и «время» в коммуникационном пространстве Русского Зарубежья следует с опорой на контексты философский, богословский, публицистический и, конечно, широкий литературный контекст. В ограниченных рамках небольшой статьи мы сосредоточим внимание на одном из аспектов этой темы, а именно на функционировании названных мотивов в эмигрантской лирике первой волны.

В современном индивидуальном и публичном обиходе мы все больше привыкаем к «прагматичным» подходам и даже к использованию «прагматичной» терминологии. Мы воспринимаем многие социальные и культурные явления с точки зрения функциональности и результата. Коммуникативное поле для нас часто становится не пространством смыслов, а рабочим пространством, где все так или иначе «нацелено на результат». Мы говорим о коммуникации и ее составляющих с точки зрения культивирования креативной идентичности, интерактивности, адаптируемости и формирования современными воспринимающими аудиториями повестки дня. Не оспаривая ценность такого подхода, мы полагаем не лишним вспомнить и актуализировать традицию вековой давности, которая, возможно, утратив, свою сиюминутную актуальность, не утратила актуальности смысловой. Нам все еще есть, чему поучиться у русских эмигрантов, и не в последнюю очередь – их умению переживать обыденную жизнь как часть жизни хаокосмической, не превращая это переживание в бесчеловечное абстрагирование.

Литература, философская и политическая мысль, публицистика, литературная критика Русского Зарубежья не однородны, однако оживленная полемика, политическая и литературная борьба, острые философские диалоги сходны между собой, и сходны не только ситуативно. Их объединяет не одно ностальгическое настроение, но особенный взгляд: одновременно изнутри, из глубины личного рефлексивного восприятия исторического процесса и роли человека в этом процессе и извне – взгляд очень обобщенный, словно бы из-за пределов не только личности, но и человеческой жизни вообще. При этом мировая жизнь понимается не как смена формаций, научно-технический прогресс, культурный регресс или нечто подобное, а как прозрение неких, по выражению А. Лосева, тайн бытия, которые могут и не даваться в идейном или образном созерцании, но которые очевидно даны в мироощущении [1, с. 639]. Страдание, печаль и даже страх – ключевые трагические настроения – составляют смысловой и эмоциональный контекст жизненного и творческого наследия Русского Зарубежья. Поэзия первой волны представляет собой ярчайший образец такого взгляда на мир, вечность и повседневность.

Покидая Россию, эмигранты делали нелегкий выбор между родиной и свободой. Преодолев первый период житейских тягот, многие из них добились того, что мы сейчас называем профессиональным успехом, добились международного признания, и, что значительно более важно, им удалось избежать того, что Р.Гуль, вслед за С.Франком, называл коллективизацией человеческих душ, и сохранить тот инстинкт свободы [2, с. 212], без которого невозможно подлинное творчество. Однако, как проницательно заметил В.Розанов, «боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни» [3, с. 20], и свобода без родины обернулась пустотой, призрачностью [4, с. 47]. Она не обесценилась, но оказалось, что она очень тяжела, может быть, даже страшна [2, с. 234]. В атмосфере ностальгии, от которой русские эмигранты не желали отказываться, абсолютной доминантой их мироощущения стала не свобода, а Россия. Именно вокруг нее они так или иначе выстраивали свою жизнь и именно вокруг нее концентрировались их обыденные и творческие переживания. Изучение литературного наследия Русского Зарубежья, позволяет сделать вывод, что при всем многообразии стилей, тем, эстетических и политических принципов эмигранты первой волны более всего были сосредоточены на «боли жизни» вне России:

Душа становится далеким русским полем…

(И.Чиннов)

Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду…

(Г.Адамович)

Пространства нет и нет разъединенья,

Нет лишних лет, страна моя со мной.

(Ю.Терапиано)

Я – до костного мозга русский

Заблудившийся аргонавт.

(В.Перелешин)

Россия в эмигрантской поэзии – это не только центральный нерв, это еще и единственный ориентир как в пространстве культурном, духовном, историческом, так и в обычном, географическом, пространстве. Все прочие «края и украины» (В.Перелешин) однообразны, почти безлики, это сплошное чужое пространство, перемещаться через его зыбкие границы легко (В.Перелешин: «Земные ветхие границы Мы исподволь пересекли»), но бессмысленно (И.Чиннов: «Мы сидели на кольцах Сатурна, Ели поп-корн, болтали ногами»): Россия остается недостижимой, а других целей попросту нет. Эта грань мироощущения эмигрантов отчетливо выражена в романе Г.Газданова «Вечер у Клэр»: «Эти люди точно участвовали в безмолвной минорной симфонии театрального зала; они впервые увидели, что и у них есть биография, и история их жизни, и потерянное счастье, о котором раньше они только читали в книгах» [5, с. 125]. Россия стала для них символом потери, почти идеального существования, «теплой, ласковой, богатой, чудной жизни» [6, с. 281]. Уходя от привычного со времен Белинского навыка «любить человечество по-маратовски» [7, с. 605], эмигранты учились вниманию к человеку, а не к человечеству:

Но как же с тем, что по ветру развеяно,

Разломано, разбито, разбазарено...

(И.Чиннов)

Может быть, через переживание личных трагедий, но они вернулись к вере в человека со всеми «пустяками» его жизни, на отказ от которой сетовал еще К.Леонтьев:

Так, занимаясь пустяками –

Покупками или бритьем, –

Своими слабыми руками

Мы чудный мир воссоздаем.

(Г.Иванов)

Обращаясь в своих стихах к образам вещественных «пустяков», эмигрантские поэты пытались с помощью воспоминаний, ассоциаций воссоздать утраченный русский мир:

Чем-то нежным и русским

Пахнет поле гречихи…

(И.Чиннов)

Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле

Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

(Г.Адамович)

О, власть моих воспоминаний,

О, эти, будто наяву,

Летящие стрелою сани…

(Н.Туроверов)

Особенно значимым в восприятии России эмигрантами представляется объединение интенсивного ностальгического переживания и не менее интенсивного предчувствия, что судьба России – это, по поэтическому выражению Г.Иванова, торжество мировой чепухи, вечной бессмыслицы: «Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, – наплевать и размазать!» [8, с. 45] Актуализируя тоску по родине, воспринимая пространство вне России исключительно как чужое, эмигранты конструировали свое пространство – жестокое, холодное, алогичное. Они чувствовали, что обречены затеряться в этом пространстве, как уже затерялась в нем Россия. Как представляется, это чувство – общее для людей ХХ века, во всяком случае такой же тип пространства описывал О.Шпенглер в «Закате Европы», называя его «абсолютным» пространством – не-материальным, звуковым, открывающим некие совершенно потусторонние дали [9, с. 190]:

Направо – тьма, налево – свет,

Над ними время и пространство.

Расчисленное постоянство...

А дальше?

Музыка и бред.

(Г.Иванов)

Мы звуки так любим

Там, в них наш дом

Мы предались гибели звуков.

(Б.Поплавский)

В своем мироощущении поэты-эмигранты сосредоточены на переживании именно такого пространства. Подобно Г.Иванову, увидевшему в нем бездну, пропасть, метафизическую грязь, они вновь и вновь обнаруживают себя «на краю мировой пустоты», на грани между потерянной реальной Россией и Россией метафизической, побежденной мировым уродством:

Россия тишина. Россия прах.

А, может быть, Россия – только страх.

(Г.Иванов)

На этой грани «боль жизни» переживается еще интенсивнее (Г.Иванов: «Обледенелые миры пронизывает боль тупая») и остается один шаг до выхода из этого уже не-человеческого пространства в мир дионисийского хаокосмоса. У эмигрантов нет символистского упоения этим миром, место ницшеанского блаженного восторга занял «волчий ужас, переведённый на язык соловьиных трелей» [10, с. 143], «ужас надвигающегося конца» [11, с. 137], но музыкальность мироощущения осталась, пусть эта музыка и слышалась иногда как шум ивановской мировой чепухи («И шумит чепуха мировая, Ударяясь в гранит мировой»).

Для поэтов-эмигрантов музыка– это не дионисийский блаженный восторг, но это и не аполлинийская наука античных авторов. Музыка для них – это основа бытия мира, в ней нет логики, в ней все противоречиво, за внешней гармоничностью и стройностью скрывается иррациональный ужас, намного превосходящий интенсивностью страх смерти. Поэты-эмигранты не склонны романтизировать этот ужас, он редко их завораживает. Он слишком близко к человеческой жизни (Б.Поплавский: «Отдаленная музыка неба Нам мешала играть на рояле»), он врывается в нее потерями и смертью (Г.Иванов: «Паруса плывут и тонут, Голоса зовут и гаснут»), войнами (И.Чиннов: «Все в холодной саже тьмы Сожжено, оледенело»), революцией (Г.Иванов «Веревка, пуля, ледяная тьма И музыка, сводящая с ума») или изгнанием. Мелодии людских жизней поглощаются хаокосмической музыкой, теряются в ней, и поэты то упрекают ее (И.Чиннов: «Хоть бы рассказала ты мне хоть раз, Как сияет вечно музыка сфер»), то горько иронизируют (Г.Иванов: «О, пой еще, обезьянка! Шарманка, играй, играй!»), и, поглощенные звенящей тоской бытия, болезненно переживают конечность человеческой жизни и страх перед бесконечностью с ее мировой чепухой, которая может сделать боль жизни вечным состоянием:

Несказанный страх, баснословный страх

Разъедает сердца людей.

(В.Перелешин)

Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья…

(И.Чиннов)

Неудивительно, что мотив музыки так часто трансформируется в их сознании в мотив времени, ибо музыка – искусство временное, а XX век надолго обострил чувство времени европейцев. Вероятно, моментом перелома в восприятии времени можно считать начало Первой мировой войны, недаром к этому периоду в своих работах неизменно возвращались самые разные авторы – от О. Шпенглера и А. Лосева до Дж. Толкина и К. Льюиса, недаром и для русских эмигрантов 1914 год стал не только трагической вехой, но и символом всех «чудовищных перетасовок» [12, с. 451] прошедшего столетия. Время для них тоже стало болью, «болью истории», по выражению А.Лосева [8, с. 111], приобрело трагическую напряженность, когда «каждое мгновение действует подавляюще, как в августовские дни 1914 года» [9, с. 142]. Эмигранты научились переживать эти мгновения и как нечто индивидуальное, личное (Б.Поплавский: «Все безвозвратно Все больно»), и как нечто абстрактное, выходящее за пределы каждой конкретной жизни в сферу действия мировой чепухи, волчьего ужаса, куда-то за-двадцатое-столетье (В.Перелешин). Время так же болезненно, как и ностальгия, а ностальгия не проходит и длится – так же, как длится вроде бы завершившееся, утраченное русское прошлое. Это утраченное время эмигранты осознали по-новому, подобно тому, как по-новому осознали они, в противовес потерянному русскому пространству, чужое пространство изгнания. И пространство, и время включаются в их творчестве в единый контекст вечной бессмыслицы:

Сегодня я сразу узнал

тот ветер вечерний, весенний, –

тот ветер начала апреля тридцатого года.

(И.Чиннов)

С мертвыми веду беседу,

Говорю о жизни им,

А весной опять уеду

В милый довоенный Крым.…

(Ю. Терапиано)

А мы, как мельничные крылья,

Все возвращаемся назад…

(В.Перелешин)

Ход времени обнаруживает себя постоянно – за обыденными занятиями, встречами, путешествиями, воспоминаниями: «Все всегда, когда-то, где-то Время глупое ползет». Для Г.Иванова время «глупое», потому что не сулит человеку ничего, кроме боли: время обманывает ожидания, продлевает разлуку, приближает смерть. В конце концов, время почти персонифицируется в образе смерти: (Г.Иванов: «Приближается звездная вечность…»; Б.Поплавский: «Жарко над миром Смерть приближается»). Время становится началом вечности, оно иллюзорно, как и пространство, и не в его силах оградить человеческий мир от вторжения мировой чепухи. «Время… есть всегда в основе и нечто не-временное, т.е. вечное (по крайней мере в принципе)» [12, с. 111]. Этот философский принцип присутствует в поэзии эмигрантов первой волны, им диктуется ощущение вечности, прорывающейся сквозь непрочную ткань человеческой жизни, и ощущение обреченности на такое тягостное пограничное существование. Неудивительно, что это мирочувствие сравнивали с концепциями европейских экзистенциалистов, однако эмигрантскому сознанию крайне трудно принять хрупкость и конечность всего человеческого, как учит К.Ясперс. Мир для них – это и не man М.Хайдеггера с его боязливыми хлопотами. Человек со всеми его ошибками, неурядицами и страданием ценен для них, а сомнение в цели и смысле существования, которое одушевляет поэзию Г. Иванова и И.Чиннова, тягостны. И в жизни, и в искусстве человек чаще всего фиксирует действия того начала, которое Г.Иванов назвал мировой чепухой, в плане событийном и эмоциональном, воспринимая несчастья как вмешательство судьбы или рока. Однако эмигрантские поэты умели сосредоточиться не на одном влиянии дионисийской мировой жизни на людские судьбы, но и на самой этой жизни, игнорируя, часто против воли, непрочную преграду, отделяющую дорогой им человеческий мир от холодного и враждебного человеку мира хаокосмического.

Обобщая сказанное, можно сказать, что эмигрантская лирика первой волны интенциональна: фокус ее внимания сосредоточен на хаокосмосе, переживаемом как внутри, так и вне своего я. Как «Закат Европы» О.Шпенглера, как «Диалектика мифа» А.Лосева, эта поэзия – ярчайшее словесное выражение мироощущения человека ХХ века. Мы традиционно задумываемся, как решали те или иные проблемы философы, публицисты, писатели эмиграции, но если выйти за пределы прямых идейных высказываний, можно убедиться, что они не всегда и стремились что-то решать: подобно трагическим поэтам античного мира, они жили той «сводящей с ума» музыкой, в хаокосмическом пространстве которой заключены и они сами, и Россия, и вся наша, по выражению Г.Иванова, маленькая планета.

1. Лосев А.Ф. Форма. Стиль. Выражение. М.: Мысль, 1995. 880 с.
2. Гуль Р.Б. Я унес Россию: Апология эмиграции. В 3 т. Т. 1: Россия в Германии / Р.Б.Гуль. М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2001. 560 с.
3. Розанов В.В. Уединенное. СПб., 1912. 111 с.
4. Терапиано Ю. К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974). Париж; Нью-Йорк: Альбатрос, Третья волна, 1987. 352 с.
5. Газданов Г. Малое собрание сочинений. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. 672 с.
6. Савин И. «Всех убиенных помяни, Россия…»: Стихи и проза. М.: Грифон, 2007. 424 с.
7. Белинский В.Г. Письмо проф. Боткину от 28 июля 1841 года// Собрание сочинений: В 9 т. Т. 9 / В.Г. Белинский. М.: Художественная литература, 1982. 863 с.
8. Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М.: Мысль, 2001. 558 с.
9. Шпенглер О. Закат Европы. В 2 т. Т.1: Образ и действительность / О.Шпенглер. М., Петр.: Издательство Л. Д. Френкеля Москва, 1923. 447 с.
10. Иваск Ю. Георгий Иванов // Новый журнал. 1970. № 98.
11. Ульянов Н.И. Диптих. Нью-Йорк: Издание автора, 1967. 226 с.
12. Бицилли П. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии. М.: Русский путь, 2000. 608 с.

Список источников
1. «Мы жили тогда на планете другой…»: Антология поэзии русского зарубежья. 1920 – 1990. В 4 кн. Кн. 1 / Сост. Е.В. Витковский. М.: Московский рабочий, 1995.
2. Адамович Г.В. Стихотворения. Томск: Издательство «Водолей», 1995. 96 с.
3. Иванов Г.В. Собрание сочинений. В 3 т. Т. 1: Стихотворения / Г.В. Иванов. М.: Согласие, 1994. 656 с.
4. Поплавский Б. Автоматические стихи. М.: Согласие, 1999. 228 с.
5. Русская поэзия Китая: Антология / Сост. В.П. Крейд, О.М. Бакич. М.: Время, 2001. 720 с.
6. Туроверов Н.Н. «Двадцатый год – прощай, Россия!» М.: Российский фонд культуры, 1999. 303 с.
7. Чиннов И.В. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1: Стихотворения / И.В. Чиннов. М.: Согласие, 2000. 576 с.