Русская литература | Филологический аспект №07 (99) Июль 2023
УДК 82-43
Дата публикации 31.07.2023
Характер пространства в книге очерков Марии Шкапской «Это было на самом деле»
Ковальская Анна Станиславовна
студентка IV курса филологического факультета, кафедра русской и зарубежной литературы, Уральский федеральный университет, РФ, г. Екатеринбург, covanna@yandex.ru
Аннотация: В статье приводится краткая характеристика домашнего пространства как в общекультурном, так и в более узком значении, затрагивающем кризисные периоды человеческой истории. В качестве материала для анализа выступает сборник очерков Марии Шкапской «Это было на самом деле», в котором описывается деструктивная природа войны, разрушение домашнего топоса, трагическая десакрализация иных значимых локусов, например, школы. Важную роль играет закрытое пространство, темпоральные маркеры, образ ночи, цветовая символика пространства.
Ключевые слова: Шкапская, топос, очерк, дом, ребенок.
Student of Faculty of Philology Department of Russian and Foreign Literature, Ural Federal University, Russia, Yekaterinburg
Abstract: The article provides a brief description of the home space both in the general cultural and in a narrower sense, affecting the crisis periods of human history. The material for analysis is a collection of essays by Maria Shkapskaya “It really happened”, which describes the destructive nature of the war, the destruction of the home topos, the tragic desacralization of other significant loci, for example, the school. An important role is played by closed space, temporal markers, the image of the night, the color symbolism of space.
Keywords: Shkapskaya, topos, essay, home, child.
Ковальская А.С. Характер пространства в книге очерков Марии Шкапской «Это было на самом деле» // Филологический аспект: международный научно-практический журнал. 2023. № 07 (99). Режим доступа: https://scipress.ru/philology/articles/kharakter-prostranstva-v-knige-ocherkov-marii-shkapskoj-eto-bylo-na-samom-dele.html (Дата обращения: 31.07.2023)
XX век стал переломным для российской истории и, что логично, культуры. Череда потрясений охватила всё русское общество. В 1904 году началась кровавая русско-японская война, следом за ней годом позже грянула первая русская революция. После недолгой «передышки» Россия ввязалась в Первую мировую войну, неудачный ход которой впоследствии стал одной из причин Февральской, а затем и Октябрьской революции. После событий 1917 года Россия погрузилась во мрак жестокой гражданской войны, бушевавшей почти семь лет. Старый уклад жизни был полностью разрушен, социалистическая революция повлияла на все сферы общественной жизни, в том числе и на культуру страны. В советской культуре отразились все ключевые события 1920-х/1930-х годов – курс на НЭП и его сворачивание, массовая коллективизация и индустриализация, борьба с кулачеством, репрессии. Великая Отечественная война, начавшаяся в 1941 году, оказала значительное влияние на культуру. В силу этого образ дома, домашнего мира, обретает трагическое звучание.
В связи с этим мы остановимся на образе дома в культуре, его коннотациях и смыслах, для более всестороннего освещения данной темы. Дом, что важно, «символизирует центр мира, убежища Великой Матери, замкнутость и защиту. Культовый дом, хижина или вигвам в племенных религиях олицетворяет космический центр, наш мир, вселенную, а также возвращение в утробу при инициации, нисхождение во тьму перед возрождением или регенерацией» [1, c. 55]. Схожую трактовку можно увидеть в труде философа-феноменолога Гастона Башляра, посвящённому пространству и его коннотациям: «Ибо дом — это наш уголок мира. Как часто говорят, это наш первомир. Дом — поистине космос, космос в полном смысле слова» [2, c. 44] – пишет Башляр. Подобное значение дома кажется нам особенно важным, поскольку именно этим смыслом дом наделяется во множестве литературных памятников. Дом символизирует гармонию, укоренённость, безопасность. Но он является не только пристанищем, но и своеобразным отражением личности. В статье «Идея дома в философии и культуре XX века» C. Н. Рымарович подмечает следующее: «В философии психоанализа дом как символ выражает человеческую индивидуальность, личность человека <…> Пространство дома, личности, организованное определенным образом, становится для человека обстоятельствами его жизни» [3, с. 41]. Е. Ж. Шуплецова в исследовании «Феномен Дома в российской культуре: поиск сокровенного» указывает на то же значение образа дома: «В философско-культурологическом понимании Дом как феномен культуры, с одной стороны, предстает как объект (здание), с другой стороны, выступает в качестве подобия субъекта, как «объективация и продолжение меня», как проявление внутреннего, духовного содержания живущих в нем людей [4, с. 31].
Дом в культуре, таким образом, сакрализуется, выступает как «место, где заложена философия человека» [4, с. 31]. Люди испокон веков создают в доме уют, покой, пытаются наполнить его любовью, и всё это способно повлиять на его жизнь, ход мыслей, реализацию. Это делает дом одним из самых культурно значимых образов, тесно связанных с бытием человека.
Однако сакральное и священное переживает трансформацию в эпоху исторических потрясений. Дом, хоть и остаётся аксиологически значимым, теряет свойство пристанища, убежища, безопасного места. С. Н. Рымарович, трактуя особенности виденья дома на рубеже веков, подмечает «переходность», которую данный образ обретает: «Вообще тема Дома как уютной гавани для человека во враждебном хаосе внешнего мира, а также как спасительного очага культуры получает обостренное звучание в кризисные эпохи мировой истории. Дом есть норма, традиция, привычный образ жизни, тогда как беспредельный, бесприютный мир олицетворяет собой лишенное моральных установлений и границ существование» [3, с. 50]. Бесприютный мир – это мир, пришедший на смену прошлому, идеальному и утопическому. С. Н. Рымарович отсылается к знаменитому философу М. Буберу, дающему следующую характеристику подобному контрасту между «безопасным», «домашним» временем для человеческой культуры и враждебным, «бездомным»: «В истории человеческого духа я различаю эпохи обустроенности (Behaustheit) и бездомности (Hauslosigheit). В эпоху обустроенности человек живет во Вселенной как дома, в эпоху бездомности – как в диком поле, где и колышка для палатки не найти» [3, с. 51]. Именно «эпоха бездомности» и царствует в литературе с рокового 1917 года. Бесприютность, некая бездомность становится главенствующей в интерпретации образа дома. Звучат мотивы отчаянья, ностальгии, тоски.
Подобные коннотации данного образа, сложившись в литературе XX века, становятся ключевыми в понимании культурной жизни того времени. Образ дома становится одним из центральных в осмыслении и рефлексии писателей и поэтов XX–XXI вв. и обретает множество значений. Образ дома связывается с потерей, утратой, изменением привычного уклада. Драматическая окрашенность топоса дома восходит ещё к пьесе «Вишнёвый сад» А. П. Чехова и так же, как и в годы революций, эмиграции и войны, несёт на себе отпечаток потери. Уничтожение усадеб, которое повлекла за собой революция, актуализирует тему бездомности и «оторванности» от родного мира. Проза русской эмиграции изобилует темами вынужденного прощания с домом, порождающего и трагизм исчезновения дворянских усадеб. Теме дома посвящены произведения И. Бунина, К. Бальмонта, З. Гиппиус, Тэффи, М. Осоргина, И. С. Шмелёва. К примеру, автобиографический роман И. Бунина «Жизнь Арсеньева» показывает идиллическое, вольготное детство в усадьбе, полное покоя и особой прелести. Роман К. Д. Бальмонта «Под новым Серпом» также повествует о невозвратных детских годах, о гармонии, нарушенной революцией. Эмиграция маркируется как отход от привычного и сакрального – родины. Жизнь вдали от дома теряет значимость, уподобляется медленной смерти.
Тема разрушения дома звучит с 20-х годов и связывается с гражданской, а затем и с отечественной войной. Дом является символом национального и культурного своеобразия, а потеря его ведёт не только к актуализации мотива бездомности, но и к потере идентичности как таковой, о чём уже упоминалось.
Великая Отечественная война, возможно, даже в большей степени, чем революция, высветила драматизм потери дома и расставания с прежней, спокойной жизнью. Примеров тому в литературе можно найти огромное множество, и очерки М. Шкапской, являющиеся материалом нашего исследования, кажутся нам особенно репрезентативными.
В книге очерков поэтессы «Это было на самом деле», вышедшим в 1942 году можно выделить два типа пространства: открытое и закрытое. Открытое пространство связано с холодом, ночью, опасностью: «Дети легли вповалку – наплакавшиеся, бездомные, иззябшие, они скоро уснули. Снаружи стояла черная ночь – ледяная и неподвижная» [5, с. 29]. Стоит отметить, что пространство это пугающее, эпитет «чёрная» ассоциируется с неизвестностью и смертью. Открытое пространство, находящееся за пределами дома, обнаруживает в себе параллели со смертью ещё и за счёт «неподвижности», холода и льда, в противовес всему живому, теплому и светлому. Далее читаем: «И земля становится тоже подобна камню. Все живое прячется в берлоги, в дупла, зарывается в снег. Человек в такие ночи сидит дома у печи» [5, с. 30]. Каменеющая земля будто тоже умирает, перестаёт быть плодородной, а значит – дающей жизнь. Важно, что подобный контраст побуждает человека и «всё живое» искать себе убежище в попытке обезопасить себя. Ночь, открытое пространство вновь наделяются негативными коннотациями: «Дети плакали. Они хватались за руки, за сапоги убийц. Они отказывались итти в эту черную страшную ночь» [5, с. 31]. И далее, в следующем отрывке автор описывает ночное открытое пространство следующим образом: «Крики старшего и плач малютки становились все тише, по мере того как на разоренную догорающую деревню спускалась черная ледяная ночь» [5, с. 32]. Ночь, как мы видим, враждебна, поэтому человек стремится в закрытое пространство, в дом. Ожидаемо было бы то, что внутреннее (дом) и внешнее (улица) представляли бы собой оппозицию, но этого не происходит. Формально, дом, разумеется, должен являть собой некое спасение, но Шкапская усиливает драматизм тем, что в очерке герои неоднократно дома лишаются, оказываются изгнанными из него, тем самым теряя опору. Это в полной мере отвечает концепции «бесприютности». Дом теряет незыблемость и уже не кажется способным даровать защиту.
Дом становится полем для убийств, пыток и трагедий: «10 июля мы расположились для короткого отдыха в местечке в 35–40 километрах от Житомира. В одном из домов мы нашли мертвыми одну женщину в кровати, другую на полу. Тут же находилась раненая девочка, которую запрещено было перевязывать. Ребенок медленно истекал кровью» [5, с. 42].
Люди в спешке покидают дома, которые немцы грабят, сжигают, сравнивают с землей: «В селе Самсоновка Курской области немцы сожгли все дотла. Все было разграблено, уничтожено и предано огню» [5, с. 43]. Тема войны, что закономерно, обнаруживает в себе тесную взаимосвязь со смертью, тем же холодом, что сопутствует изображение открытого пространства: «Жизнь исчезает там, где проходят фашисты. Везде лежал густой белый снег, и над ним летели снаряды и шел бой. Наши отвоевывали суровую родную землю» [5, с. 43]. Зима, ночь, холод – всё это является составляющими одной и той же концепции, в основе которой лежит изображение погибающего дома, и возникновение нового мира, полного ужасов. «Деревня превратилась в кладбище. Только трупы могли стать немецкими в советской деревне!» [5, с. 44] – пишет М. Шкапская. Деревня как таковая также является частью «домашнего» мира, но в более масштабном, менее частном отношении. И она, как и сам топос дома, оказывается уничтоженной. Важно и то, что разрушение дома связывается не только со смертью, но и с утратой морального облика человека. Немец, будучи врагом, изображается подобным зверю, которому чужда мораль. Разрушая жизни и дома, враг убивает и сакральное, заложенное в семье и доме – то, на чём зиждется личность. Важно и то, что немцы приходят как бы «извне», являются порождением «ночного», «холодного» пространства, его частью. Они «врываются» по ночам в хижины, хаты, избы, и присваивают себе всё нажитое хозяевами. Враги связываются именно с открытым пространством, оскверняют пространство закрытое, призванное служить убежищем.
Особенно яркий контраст между привычным образом гармоничного, спокойного домашнего быта и новой, ужасающей действительностью, можно обнаружить в следующих строках очерка: «Было это 22 июня. Был чудесный теплый день. В Паланге, красивом литовском курорте, в пионерском лагере находилось около двух тысяч детей. Лагерь жил своей обычной веселой жизнью: дети играли, купались, бегали по саду, когда внезапно зареял над ними в небе немецкий самолет. Бомбы, сбрасываемые на них, ложились точно в цель» [5, с. 11]. Лагерь условно можно причислить к топосу дома, поскольку он содержит в себе канонические для образа дома коннотации. Он является средоточием веселья, беззаботности, радости. Все присутствующие там полагали, что находятся в безопасности. Пространство открытое, но оно не отмечено упомянутой холодностью, безжизненностью, поскольку показан момент краха старого, спокойного, мирного времени. Мир ещё не успел перейти в «зимнее», военное состояние, он являет собой обратное – лето, тепло, в противовес грядущему. Контраст между детской радостью и внезапным нападением, оборвавшем множество жизней, ещё более усиливает драматизм. М. Шкапская, прибегая к данному приёму, показывает жестокость военного времени и деструктивность, которой отмечено всё. Это период беспрестанного уничтожения, в том числе уничтожения и домашнего, семейного.
Следующий пример не менее репрезентативен: «В этот день все дети Косыгиной собрались около нее за столом. Как всегда, было шумно и весело; пока мать разливала щи, дети болтали. Немецкий ефрейтор проходил мимо и заглянул в окно. Увидев эту мирную картину, он бросил в окно гранату и дал еще потом очередь из автомата» [5, с. 57]. В данных строках раскрывается та же неумолимая природа войны, грань между «внешним» миром, полным опасностей, и уютным миром дома. Было «шумно и весело», «мать разливала щи», собрание семьи представляло собой «мирную картину» [5, с. 57] – всё это является частью спокойной жизни, которая нарушается взрывом гранаты и автоматной очередью. Образ дома, как уже упоминалось выше, подвергается трансформации, становясь опасным. Вещи как бы становятся обратным проявлением себя самих, воцаряется всеобщая дисгармония: там, где ничто не нарушало тишину и покой, взрываются снаряды, дети, некогда радостные и сытые, теряют родителей, и человеку некуда идти.
Всеобщая атмосфера опасности распространяется не только на дома, некогда принадлежащие счастливым семьям, но и на топос школы. Школа в книге очерков М. Шкапской «Это было на самом деле» также, как и дом, изначально маркируется как дружественное место, призванное дать приют ребёнку. В одной из частей очерка, озаглавленной как «Сёстры», автор описывает очередное нападение немцев на деревню: «Они сожгли почти все дома. Дети собрались в школе, они знают, что школа – это место, где заботятся о ребенке» [5, c. 11]. Мы видим, что школа несёт в себе черты как бы «второго дома», и дети, спасаясь от врагов, спешат именно туда. Но школа оказывается, что закономерно, местом столь же опасным, как и дом. Детей и женщин немцы гонят на холод, и происходит словно «размыкание» пространства, герои снова оказываются один на один с ночью: «Дети с криком бросились из школы. Сестры потеряли друг друга, потеряли мать с грудным ребенком» [5, c. 12]. Невозможность обрести покой там, где, казалось бы, человек должен быть под защитой, страх и отчаянье перед «бездомностью», «неприкаянностью» актуализирует роль образа дома, придавая ему особенный трагизм.
Кроме приведённого примера мы можем обратиться к следующим строкам очерка, которые носят ёмкое название «Школа». Один из детей, будучи свидетелем немецкого вторжения, делится воспоминаниями от увиденного: «Я вышел на улицу и увидел, что в нашей школе хозяйничают немцы. Они кололи парты, разламывали шкафы с книгами и все это жгли в печке. Я заплакал, пошел домой и рассказал маме [5, c. 13]. Здесь мы видим те же коннотации, характерные для очерков из книги «Это было на самом деле». Близкое, родное – «парты, шкафы с книгами» – жестоко уничтожается, как бы лишая людей последней надежды на возвращение прежней жизни. Бездумная деструктивность, которой руководствуются враги, вновь противопоставляется невинности мирных жителей, их хрупкому простому миру, который гибнет у них на глазах. Уничтожение не только домов, но и школ символизирует безвозвратно уходящее детство.
Стоит упомянуть и следующий отрывок, также посвящённый школе: «Был вывешен приказ германского командования – надо было прислать детей учиться. Подчиняясь приказу, двести сорок пять керченских матерей рано утром разбудили своих детишек, собрали им в ранцы и сумочки их книги и тетради и отправили в школу. На улицах уже было спокойно, трупы были убраны, но многие родители все-таки сами довели детей до дверей школы и простились с ними только на пороге. Но напрасно ждали они детей в обычное время – никто из детей не вернулся. Напрасно стучали они в запертые двери школы – они не открылись. Напрасно метались по улицам, звали, рыдали, расспрашивали – никто ничего не мог сказать о судьбе пропавших детей» [5, c. 13]. Мы видим, что в трёх приведённых отрывках фигурирует школа, но присущие ей коннотации меняются. Она, как и дом, проходит процесс десакрализации, и обоих случаях оба топоса обретают обратное значение: книги, парты – символы знаний, уничтожаются немцами, и школа как бы теряет своё основное значение – быть средоточием образования, совершенствования, воспитания. Она не может больше дать убежище, и детей гонят из школы, оставляя их на произвол судьбы. И, как уже было сказано, то же самое происходит с образом дома, представленного в тексте очерка как место, изначально обладающее семантикой покоя, гармонии, безопасности: дома обворовывают, сжигают, взрывают. Но во всех случаях ребёнку не представляется возможность туда вернуться – дом либо уничтожается вообще, либо его занимают враги (и здесь он теряет своё основное качество).
Промежуточным топосом, до конца не раскрытым в тексте, становится больница, куда большинство детей попадает, получив тяжелые ранения. Парадоксально то, что она представлена как бы «суррогатом» дома, но не может обладать его функциями в полной мере. Несмотря на то, что больница является местом куда более безопасным, чем некогда дом, она к нему не приближена. Лишённые родителей, дети лишаются и возможности вернуться домой, но в ином, метафорическом смысле. Именно смерть семьи, близких всецело разрушает дом не как физический объект, а как внутреннее состояние.
Исходя из приведённых примеров, мы видим, как трагично и правдиво изображена гибель домашнего мира и дома как такового. Не только эмиграция 20-х годов, но и война, наступившая спустя двадцать лет, придала образу дома истинно драматическое звучание. Мария Шкапская показывает весь ужас разрушения привычного, близкого и родного для человека, того, что тесно связано с его самоидентичностью.
Список литературы
1. Тресиддер Д. Словарь символов / Д. Тресиддер ; пер. с англ. С. Палько. – М.: Гранд ФАИР-Пресс, 1999. – 443 с.
2. Башляр Г. Поэтика пространства : пер. с франц. / Гастон Башляр. – 2-е изд. – М.: Ад Маргинем Пресс : Музей современного искусства «Гараж», 2022. – 320 с.
3. Рымарович С. Н. Идея дома в философии культуры ХХ века: основные подходы / С. Н. Рымарович // Учёные записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. – 2013. – № 2 (26). – С. 144–153.
4. Шуплецова Е. Ж. Феномен Дома в российской культуре: поиск сокровенного. Автореф. дисс. … канд. фил. наук / Е. Ж. Шуплецова. – Тюмень : б. и., 2014. – 135 с.
5. Шкапская М. Это было на самом деле / М. Шкапская // М. : Детгиз, 1942. – 64 с.