Литература народов стран зарубежья | Филологический аспект №2 (34) Февраль, 2018

К проблеме о личности Стендаля

Степанова Наталия Николаевна
Санкт-Петербургский государственный университет, г. Санкт-Петербург

Аннотация: Статья посвящена Стендалю, самому загадочному и противоречивому писателю в истории французской литературы первой половины XIX века. Осью его мира стала наука о человеке, о человеческих страстях и нравах, о морали как искусстве поведения в охоте за счастьем. Свидетельства современников, произведения самого писателя, его переписка с друзьями помогут разобраться в личности Стендаля, в которой причудливым образом соединялись различные крайности.
Ключевые слова: Стендаль (Анри Бейль), наука о человеке и о счастье, «О любви» (1822), «Красное и черное» (1830), «Жизнь Анри Брюлара» (1835), П.Мериме, Наполеон

Stepanova N.N.
St. Petersburg State University, St. Petersburg

Abstract: The article is dedicated to Stendhal, the most mysterious and contradictory writer in the history of French literature of the first half of the 19th century. The axis of his world was the science of man, of human passions and morals, of morality as the art of behavior in the pursuit of happiness. Testimonies of his contemporaries, works of the writer himself, his correspondence with friends will help to understand the personality of Stendhal, in which various extremes were bizarrely connected.
Keywords: Stendhal (Henri Beyle), science of man and happiness, "On Love" (1822), "Red and Black" (1830), "The Life of Henri Brillard" (1835), P.Merimé, Napoleon

Стендаль писал в своей автобиографии «Жизнь Анри Брюлара» (1835): «Я беру билет в лотерее, главный выигрыш которой сводится к следующему: иметь читателей в 1935 г.» [1, XVIII, p. 129]. Очевидно, что было  какое-то несоответствие между Стендалем и его современниками и что какое-то избирательное сродство сказалось между ним и гораздо более поздними поколениями. Прежде обратимся к личности Стендаля, чтобы найти ключ к его литературной судьбе.

Всю свою творческую жизнь Стендаль оставался вне литературных школ, вне политических партий. Никогда не поддавался он ни малейшему влиянию Шатобриана или г-жи де Сталь; он не был ни колористом, как первый, ни красноречив, как последняя; точно также никакого воздействия не имели на него Шенье, Гюго и Ламартин. Он не был ни лиричен, не патетичен; его романтические образцы не принадлежали его отечеству. По отношению к нему нельзя отделаться наклейкой ярлыка, который до некоторой степени предопределит общие контуры миросозерцания. Его одиночество — факт, засвидетельствованный, между прочим, судьбой его произведений при жизни автора.

Это не означает, что у него не было нитей, связывающих его с французской культурой. По темпераменту и уму, он француз с головы до ног, сродни старику Монтеню. Но своеобразное идеологическое положение Стендаля относительно его поколения в том, что он опередил его на полвека и на полвека от него отстал.

В нем осталось больше от духа XVIII в., чем в ком бы то ни было из его современников. Он остался верен его сенсуализму, его утилитаристической морали, его догматическому рационализму, его насмешливому скептицизму в религии, его ненависти к церкви. Он являлся философским противником всего, что в романтическом движении называлось реакцией против духа XVIII столетия. Гельвеций, Кондийак, Локк и их ученик де Траси — настольные книги его вольной студенческой поры, Кабанис — его библия. 

Критики называли его случайным человеком в литературе, дилетантом, не владеющим стилем. Потомки, как бы стремясь загладить вину современников, наоборот, провозгласили писателя человеком XX-го в., родившимся «слишком рано». При жизни его оценили немногие, правда, среди них были Гёте, Байрон, Пушкин (пришедший «в восторг» от «Красного и черного» (1830)), Бальзак. Статья Бальзака о последнем крупном произведении Стендаля, «Пармский монастырь» (1838), открыла его широкой публике уже на закате, незадолго до смерти. Рыцарский жест собрата по ремеслу вызвал взволнованное письмо, литературную исповедь и литературное завещание — со стороны автора, который давно примирился с тем, что его будут читать не ранее 1880 г. В письме от 30 октября 1840 г. Стендаль писал Бальзаку: «Я думаю, что меня станут читать не ранее 1880 г.; удовольствие быть напечатанным я откладывал до этого времени. Какой-нибудь писака, говорил я себе, откроет произведения, ценность которых Вы так странно преувеличиваете» [2, II, p. 293].

Однако, по отношению к Стендалю ничего не могло бы быть ошибочнее, чем попытка конструировать его из головы, сверху, из философского направления, которое он представляет. По отношению к нему надо поступать иначе; надо почувствовать в нем некие первичные данные, натуру сложную, импульсивную и противоречивую, темперамент бурный, чувствительный и нервический, внутреннюю сущность, как она вытекает из поведения, из признаний обдуманных и необдуманных, из симпатий произвольных и непроизвольных.

Стендаль эпохи консульства и Стендаль эпохи июльской монархии очень разные фигуры. В одной из первых его книг «О любви» (1822) читаем: «Нежная женщина, вы, которая пытается дознаться, любит ли вас возлюбленный любовью-страстью, изучайте раннюю юность его. Всякий выдающийся человек в начале, на первых шагах своей жизни, является смешным энтузиастом или несчастным» [3, p. XXXVII].

Стендаль в юности именно таков, смешной энтузиаст и несчастный, типичный «подросток» Достоевского, мнительный и честолюбивый, мечтательный и замкнутый, заносчивый и наивный. Он постоянно делает глупости и в них не раскаивается. В нем бездна донкихотства, того, что он называет «espagnolisme» («испанизмом»), в состав которого входит культ благородства, щепетильного чувства чести, героизма со всей утонченностью испанской совести, как он ее себе представляет. «Espagnolisme» вырастает на почве чрезмерной чувствительности, необузданного воображения, больного самолюбия, непомерных запросов от себя и от других. Стендаль говорил о своем «испанизме», имея в виду пристрастие к рыцарству и высокую идеальность душевного строя.

Вырвавшись на свободу после Гренобльского затворничества, юный Стендаль отправился в действующую армию с чемоданом, набитым книгами. Едва перевалив через Альпы, он поспешил в Ла-Скала слушать комическую оперу Чимарозы «Тайный брак» (1792). Тогда им руководил не только пафос действия и воинского подвига, но и пафос открытия собственного «я», он был полон жадного интереса к жизни, к искусству, к природе и людям. «Я был совершенно пьян, я обезумел от счастья и восторга. Здесь начинается эпоха энтузиазма и совершенного счастья» [1, XVIII, p. 244].

Внезапные порывы проходили у него не так скоро. Комический эпизод, произошедший в 1805 г., когда Стендаль жил в Гренобле. Он влюбился в молодую, хорошенькую актрису Меланию Гильбер, которая ответила ему взаимностью. Не желая жить в разлуке со своей красавицей, которая вскоре была ангажирована в Марсель, Стендаль поступает там приказчиком в колониальный магазин. В течение одного года, пока продолжалась его страсть, он чувствовал себя вполне счастливым на своем конторском стуле. Если попытаться проанализировать эти порывы, то они окажутся сложного состава. В них есть элемент непроизвольного стихийного влечения. В письме к младшей сестре Полине от 4 июня 1810 г. он пишет: «У меня бывают мгновения, когда я охвачен огнем, и все мои решения увлекаются потоком» [4, III, p. 258].

Но за мальчишествами и безумствами, за авантюризмом, которые из драгунского полка приводят к прилавку колониального магазина, кроется большая сила. Когда он живет в Париже с единственной парой дырявых сапог, без дров среди зимы, часто без свечей — он бросил службу, а отец не посылает денег — он не только посещает балы и театры, усиленно заботится о своем туалете, берет уроки декламации и ухаживает за актрисами. Но не только светские удовольствия прельщают молодого Стендаля. Он  систематически и жадно читает. Философия и литература осмысливают для него механизм света и людей, механизм собственной природы, которую он наблюдает до педантизма настойчиво, с любопытностью ученого. Настойчивость и выдержка в работе над самим собою тем удивительнее, что она не обусловлена никакими близко достижимыми целями, что она не пришпоривается извне. Следить за его работой так же увлекательно, как за всяким большим и длительным напряжением человеческой воли. Он читает и размышляет. Над чем, — говорят его письма к Полине. Их переписка совершенно необычна для переписки брата с сестрой. Полина — его ученица и воспитанница, его создание. Брат хочет воспитать из Полины новую совершенную женщину, жизнь которой не должна кончиться к 30-ти годам, как кончается эта жизнь во французской провинции той поры: «<...> у тебя пылкая душа, <...> развей свой ум», пишет он ей [4, I, p. 290]. Его письма — это целая программа заочного обучения, иногда лекция. По содержанию этих лекций можно следить за работой, которую проделал он сам. Он ее забрасывает книгами, но не беспорядочно: «Чтение тебя введет в истинную философию — читая продуманные произведения, научаешься думать и чувствовать в свой черед» [4, I, p. 4]. Истинная философия это — идеология де Траси, и при свидании он собирается прочесть ей курс идеологии, литературы и декламации [4, I, p. 290]. Расин, Вольтер, Лабрюйер, Лафонтен, сменяются Плутархом, Альфьери и совсем неизвестным тогда французам Шекспиром. Сестра должна изучать итальянский язык, историю, а также учиться рисовать, декламировать, но вместе с тем обучаться и математике, чтобы рассуждать лучше, чем рассуждают многие мужчины. Он посылает ей логику Кондийака, советуя вместе с тем не демонстрировать этой книги окружающим: «Милая Полина, пусть себе говорят глупцы, это не помешает нам идти своей дорогой; а еще лучше не дадим им сплетничать о нашем поведении и будем скрывать свои поступки» [4, I, p. 69].

Полина может знать все, рассуждать обо всем, стоять с уровнем века, никакие знания ей не заказаны. Но знаний этих не следует афишировать. Он не перестает ее учить последовательному лицемерию («profonde dissimulation») как орудию самообороны. Притворство и лицемерие всех оттенков и форм от невинной страсти к псевдонимам и условным записям в письмах — постоянная черта Стендаля в жизни и в литературе.

Возвращаемся к программе чтения Полины: указания брата относятся не только к тому, что читать, но и как читать. В этих рецептах, сводящихся к наблюдению, точному до щепетильности, над психологическими явлениями и типами в жизни и в литературе, к анализу их, к попыткам научной классификации и описанию, стремящемуся к научной строгости — суть проделанной им работы, его метод, как он выразился потом в произведениях.

Есть юношеский портрет Стендаля от 1800 г., где он изображен с пером в руке. Это очевидно должно быть символом. Так наверно он сам захотел позировать. Лицо очень выразительно. Оно имеет даже сходство с лицом молодого Бонапарта. Стендаль,  Бонапарт и его творение, Жюльен Сорель, они все отчасти одной породы, породы честолюбцев в эпоху великих возможностей. Внимательный, холодный взгляд, энергично сжатые губы, массивно раздвоенный подбородок, определенная напряженность всех мускулов — тип волевого человека, прежде всего.

Революция и империя вырастили во Франции новую породу людей. Монархической Франции в пору ее умирания и ее господствующим классам не хватало крови, страстей и энергии. Социальная буря и великие войны вызвали и закалили в новых поколениях силы, которые находили питание и могли расти. Они подняли мятежные страсти, они пробудили волю к власти. Свое символическое воплощение они нашли в Наполеоне, у которого воля обуздывала грандиозные страсти и руководилась холодным расчетом разума. Можно утверждать, что у Стендаля есть сознательный и бессознательный культ воли. Он ощущает какое-то преклонение, какой-то восторг перед проявлением энергии как таковой, хотя бы и брутальной, хотя бы и не служащей высшим целям. Позднее он хотел написать «Историю энергии в Италии». Однако замысел не осуществился.

Таким представляется Стендаль в первую половину жизни, если его взять в едином общем разрезе, абстрагируя многие оттенки.

Теперь возьмем портрет Стендаля в зрелом возрасте. Прежде плотно сжатые губы теперь тронуты усмешкой. Она переродила все лицо. Такая улыбка может иметь бездну оттенков — от добродушно-снисходительной иронии до язвительно-циничного сарказма. В ней отражается скептический и примиренный с жизнью ум.

В промежутке времени между первым портретом и позднейшим произошло полное перерождение. Это не значит, что нельзя было бы восстановить основных данных этого человеческого темперамента. Они все на лицо, но раньше, неуравновешенные, они в совокупности могли по преимуществу терзать, теперь они стали источником наслаждения, они лишились ядовитого привкуса самоотравления. Стендаля этого периода отличает счастливый дилетантизм, в первоначальном значении этого слова, т.е. в смысле умения бескорыстно наслаждаться прекрасным, аристократический эпикуреизм учил получать удовольствия и ограждал от страданий душевных и телесных.

Очень рано у Стендаля проявился интерес к науке о человеке, миру человеческих страстей, нравов и морали. В письме к Полине от 6 июля 1804 г. мы читаем: «Советую тебе искать утешение в прекраснейшей из существующих наук, в науке о человеке» [4, I, p. 216]. И через шесть лет о том же: «Я рассчитывал в течение этой зимы официальными своими занятиями только расцветить ткань жизни; основой же ее были бы углубленные штудии, относящиеся к познанию человека» [4, III, p. 281].

Однажды случайный попутчик в дилижансе на пути из Гренобля в Париж спросил у Стендаля, с кем, собственно, имеет честь делить долгие часы ночного путешествия.  И получил ответ: «Я наблюдатель человеческих характеров». Всю свою жизнь он действительно только и делал, что наблюдал людей и выводил логические заключения из своих наблюдений. Здесь есть механистический оттенок, характерный для школы Стендаля. Тонкий Мериме, хотя и значительно младше его по возрасту, отмечал «его постоянное любопытство проникнуть в тайны человеческого сердца» [2, I, p. VIII].

Наука о человеке была для Стендаля также наукой о счастье. Счастье составляло центр, вокруг которого вращались все его мысли. Под характером он понимал вошедший в привычку у человека способ отыскивать счастье. В письме от 19 апреля 1805 г. он писал сестре: «Счастье состоит в том, чтобы быть в состоянии удовлетворять своим страстям, если имеешь только счастливые страсти. Поэтому нужно совершить первоначальную работу над собой и постараться вытравить из сердца несчастные страсти; это легко, когда этого хочется. Потом нужно приобрести навыки, которые смогут умалить по мере возможности неизбежные шероховатости» [4, I, p. 342].

Очевидно, что для Стендаля счастье более всего состояло в ясности. Цель, к которой он постоянно стремился, была в последней инстанции — уяснение своего внутреннего состояния и ясное понимание механизма человеческой души. Он был такого мнения, что успех, счастливая любовь, счастье вообще, очищают ум и делают рассудок изобретательным, и, наоборот, был убежден, что ничто не способствует несчастью человека, как недостаток ясности. Его рассуждения о счастье заключают в себе долю превосходной жизненной философии, которая свидетельствовала бы о необычайном равновесии, если бы в собственной жизни Стендаля практика всегда соответствовала теории.

Писатель всегда похвалялся своим благоразумием и любил повторять, что во всем следует руководствоваться одной только ло-ги-кой, для пущей назидательности произнося это слово по слогам. Но, как это часто бывает с людьми, исповедующими твердые правила, Стендаль забывал о них, а точнее — игнорировал, если приходилось действовать в обстановке, не оставляющей времени для долгих размышлений. Об этом же вспоминали его друзья и ярче других Мериме в предисловии к переписке Стендаля: «Человек воображения и первых движений души, Бейль тем не менее имел претензию брать все рассудочно и вести себя во всем по правилам логики. Это слово часто было у него на языке, и друзья его вспоминают о той особой выразительности, с которой он выговаривал его медленно, отделяя оба слога запятой: la lo, gique. Во всех поступках нами должна была руководить логика, но его собственная не была похожа на общепринятую» [2, I, pp.VIII-IX].

Не менее примечательна и та черта, что этот человек, постоянно проповедовавший естественность и самобытность, сохранил в течение всей своей жизни страсть скрываться, замаскировываться и вводить других в заблуждение, затемняя свои личные наблюдения и собственные взгляды целой массой обиняков и мистификаций.

Он сознавал, что, будучи не похож на других, он не может рассчитывать на всеобщую симпатию, как и на всеобщее понимание. Отсюда его желание иметь возможность писать на языке, который понимали бы только некоторые избранные («une langue sacrée»); отсюда также его желание найти одного единственного читателя, отдельно стоящего во всяком значении этого слова; («un lecteur unique, unique dans tous les sens»); отсюда, наконец, его прибавление к «Пармской обители»: «to the happy few». Из этого источника происходило и его влечение к известности. Он не только издавал все свои произведения под псевдонимом — за одним единственным исключением под псевдонимом Стендаль (вероятно, по городу Стендаль в Пруссии), —  во многих из них, например, в книге «О любви» автор выступает, кроме того, под множеством различных псевдонимов. Всякое мнение, в котором он неохотно признается, всякий анекдот, дающий возможность заглянуть в его частную жизнь, неизбежно приписывается то Альберику, то Лизио, то «любезному полковнику такому-то». В своих сочинениях Стендаль присвоил себе столько же разнообразных занятий, сколько имен: то он кавалерийский офицер, то торговец железом, то таможенный чиновник, то коммивояжер; он выступает то мужчиной, то женщиной, попеременно дворянином или буржуа, англичанином или итальянцем. В этой страсти наводить на ложный след, очевидно, таилась доля секретничанья, свойственного дипломатам; к этому присоединилось опасение полиции, доходящее в его частной переписке до мании преследования.

Дилетантизм и эпикуреизм излечивают от донкихотства, от максимализма. Истинное счастье Стендаль испытывал, играя с образами воображения à la Гофман: «Моя голова — волшебный фонарь. Я забавляюсь образами, нежными или безумными, которые представляет мне воображение» [2, I, pp. 151-152].

Жюльен Сорель для своего автора становится объектом для подобных экспериментов.  Герой движется в иных исторических условиях, чем его живой прототип (автор). Несчастная случайность заставляет его родиться позднее, чем следовало бы. Поколение, вступающее в жизнь в эпоху Реставрации, должно испытывать зависть к отцам, которые из ничтожества, из низов, поднимались к славе.  Честолюбцам стало труднее. Они должны прибегать к оружию слабейших — к лицемерию. Они должны искать иного пути к власти, чем военное дело. Сорель хочет сделать церковь орудием своего возвышения. Это решение — результат психологического учета автором новых исторических условий. Герой живет холодным расчетом и стремится к цели с непреклонным фанатическим упорством, подчиняя ей все, ломая ей в угоду свою натуру. От этой сосредоточенной воли и никогда не снимаемой маски дышит холодом. Притворство — реакция на насилие большинства, защита своего своеобразия и тайной жизни сердца. Но дуновение страсти сметает возведенное здание в течение нескольких часов. Верный художественный такт заставил автора пресечь жизнь своего героя в юности. Этим сохранилась цельность образа. Жюльен показался парадоксальным созданием уже в своей первичной стадии. Конечная стадия жизненного развития этого типа в действительности показалась бы еще менее правдоподобной тому большинству, которое от природы обладает иной логикой, чем Стендаль.

В дополнение надо прибавить, что Сорель в галерее Стендалевских героев не одинок, а типичен, и вместе с тем наиболее закончен, наиболее развит. Рядом с ним можно поставить другие образы: герцогиню Сансеверину, графа Моску, Октава де Маливера, Ламьеля, Люсьена Левена, Фабрицио дель Донго. Они будут носить иногда смягченные или смутные очертания, будут обладать меньшей сложностью, но будут с ним одной породы.

Так всякий крупный художник пера или кисти изображает свой излюбленный, избранный тип. Стендаля влечет к тем, кто кажется холодным толпе; на самом деле это холод сосредоточенной страсти.

Любопытство и жадность к ощущениям и страданиям от них, свою нервическую чувствительность, — оборотную сторону медали, — Стендалю удалось отвести в русло художественного творчества и найти в этом источник наслаждения. Что ему нужно в этот период жизни, он высказывает в письме к одной приятельнице от 8 ноября 1834 г.: «Когда-то у вас будет маленький, хорошо натопленный салон в четвертом этаже, на улице Ганновер, куда я буду приходить от 7-8 часов вечера, чтобы поболтать с несколькими близкими друзьями, которые ни с чем серьезно не считаются, кроме дружбы и любви. Все остальное — только дурная шутка» [2, II, p. 202].

О том же Стендаль говорит в «Жизни Анри Брюлара», предназначенной для позднего друга 80-х: «Салон в 8-10 человек, где все женщины имели прошлое, где беседа, пересыпанная анекдотами, идет весело и где около полуночи предлагают легкий пунш, — то место в мире, где я чувствую себя лучше всего. Там я предпочитаю слушать другого вместо того, чтобы говорить самому. Охотно я впадаю в безмолвие счастья, и если говорю, то лишь затем, чтобы заплатить за свой входной билет, выражение, которое я ввел в парижское общество» [1, XVIII, p.162].

Если бы он сам юношей увидел себя в этот позднейший период, он, наверное, с некоторой брезгливостью отвернулся бы от себя, как отвернулась от него Жорж Санд, встретившая его в 1833 г. во время своей поездки в Италию в обществе Мюссе. Они вместе ужинали в деревенской харчевне, Стендаль выпил лишнее, ухаживал за служанками и плясал вокруг стола в тяжелых сапогах. Он показался ей вульгарным и неэстетичным [5, pp.184-186].

Судьба не была, однако, столь благосклонна к нему, чтобы подарить, не торгуясь, даже то немногое, с чем он готов был примириться. Прикованный службой к Чивитта-Веккии, он томился и тосковал по уму, которого ему не хватало. Парижскому другу он жаловался: «Милый друг, я глупею с каждым днем; я никого не нахожу для той игры в волан, что называется: обладать умом» [2, II, p. 181].

Таким образом, остается неудовлетворенной основная потребность его беспокойной головы: «Моя душа — огонь, которая страдает, когда не может пылать. Мне нужно три или четыре кубических фута новых идей в день, как нужен уголь для парохода» [2, II, p. 198].

На последних годах Стендаля лежат еще более густые тени. Грустью отдает и письмо Стендаля, написанное за год до его смерти другу детства и литературному душеприказчику, Ромену Коломбу: «У меня две собаки, которых я нежно люблю; одна черная болонка, красивая, но грустная, меланхоличная; другая Люпетто кофейного цвета, веселая, живая — одним словом молодой бургундец; мне было грустно, что некого любить» [2, II, p. 315].

Неизменным в Стендале остался протест против окружающей действительности.  В книге «О любви» он характеризует современную Италию: «В Италии суждения общества — покорные слуги страстей» [1, XV, p. 125].

Рядом с этим отметим и наблюдения друзей. Мериме писал: «По истине, ум Бейля восставал против всякого принуждения и даже против всякого авторитета» [2, I, p. VI]. Он был в состоянии постоянного возмущения против необходимости смириться перед обязательствами, налагаемыми обществом, и подчиниться им.

Уже в юном возрасте у писателя были заложены задатки глубочайшей оригинальности, в характере формировалась черта упорной самостоятельности, а темперамент таил в себе горячую, жаждавшую необыкновенных дел, энергию и рано пробудившуюся пламенную чувственность, которая стремилась пробиться наружу. В родительском доме прилагались все усилия к тому, чтобы воспитать мальчика католиком и роялистом, то, по естественному, неизбежному противоречию, юноша стал во враждебное отношение к этим учениям. Из него выработался бонапартист и, в то же время, свободный мыслитель в самом смелом значении этого слова. В религии Стендаль всегда оставался вольтерьянцем чистой воды, в политике — врагом легитимизма. Всю жизнь он не мог отрешиться от ненависти к тому, что отравило его детство: «<...> я был жертвой самого последовательного аристократического и религиозного воспитания, мои тираны не изменяли себе ни на одно мгновение» [1, XVIII, p. 60]. (Это — отец и тетка, которых он ненавидел).

Из Чивитта-Веккии в  письме к Сент-Беву от 21 декабря 1834 г. Стендаль продолжает сводить с богом личные счеты. Он ему не простил того зла, которое его именем причиняли ему, ребенку. Круг для него замкнулся: «Но нас разделяет пропасть, так как я верю в существование бога; он зол и причиняет зло. Я буду очень удивлен после смерти, если встречу его; если он даст мне слово, я ему наговорю много вещей. Если бы он существовал и был бы справедлив, я вел бы себя иначе. Итак, я выиграл бы в случае его существования, так как он заплатил бы мне за то, что я поступал таким образом, чтобы доставить себе наибольшее удовольствие» [2, II, p. 203].

Его политические убеждения, если о них вообще может идти речь, вырастают из того же корня: «Моя семья принадлежала к числу потомственных  аристократов в городе, вследствие чего я немедленно сделался крайним республиканцем» [1, XVIII, p. 63]. Коронация Наполеона вызвала у писателя возмущение. Прославляя волю и энергию своего кумира, Стендаль презирал его как деспота и монарха. Мериме отмечал: «Трудно было разобраться в его чувствах к Наполеону. Почти всегда он имел мнения, противоположные высказанным ранее. Поочередно, то фрондер, то энтузиаст» [2; I, p. XXII]. Это не помешало Стендалю и раньше и после служить Наполеону до последнего часа. Он видел в нем спасителя, совершившего много ошибок, в частности, восстановление аристократии с орденами и титулами. В 1817 г. Стендаль начал свою книгу «Жизнь Наполеона» и закончил в 1837-м.

Аполитизм Стендаля, который не примкнул ни к демократам, ни к легитимистам, вызван был его индивидуализмом. Свобода человеческого духа дороже всего людям, которые представляют фермент вечного брожения, вечного возмущения. Если дух этот мог сказаться в Байроне титаническим протестом против тирании общества, то он может являться и в формах менее героических, более приспособляющихся; от этого он не перестает быть духом непокорства извне навязанному авторитету. Таков был Стендаль. У него этот дух выражается в артистическом культе энергии, — отсюда обаяние Наполеона,  — в борьбе орудием лицемерия, служившего для самообороны  и в эпикурейском неприятии торжища в конце жизни. С такой точки зрения, — если чувствовать потребность отнести этот капризный ум к какой-либо категории, — можно изучать Стендаля для понимания психологии уже не индивидуальной только, а психологии эпохи. 

Мало было умов, которые соединяли с такой сильной любовью к естественному и непосредственному столько оговорок и столько предосторожностей; мало было умов таких правдивых и, в то же время, так старательно скрывавшихся под маской, таких пламенных и, между тем, выказывавших так мало искренности и естественности.

1. Stendhal. Œuvres complètes: En 25 t. Paris, Pierre Larrive, 1956.
2. Stendhal. Correspondance inédite précédée d'une introduction par P. Mérimée. En 2 t. Paris, Lévy Frères, 1855.
3. Stendhal. Essai sur l'amour. Paris, Calmann Lévy, 1853.
4. Stendhal. Correspondance: En 10 t. Etablissement du texte et préface par H. Martineau. Paris, Le Divan, 1933-1934.
5. Sand, G. Histoire de ma vie. Paris, Lévy Frères, 1856.