Русская литература | Филологический аспект №03 (95) Март 2023

Феномен смысловых интенций в «Благой вести» Венедикта Ерофеева

Захарова Анжела Эдуардовна
студентка факультета филологии и межкультурных коммуникаций, Уфимский университет науки и технологий, Бирский филиал, РФ, Республика Башкортостан, г. Бирск, z-an9i@yandex.ru

Аннотация: Статья представляет собой аналитический разбор малоизученного текста Венедикта Ерофеева «Благая весть». Литература постмодернизма стремится к синкретизму отличных друг от друга кодов, знаков, культурных концептов. Для Венедикта Ерофеева «Благая весть» – это не только эксперимент над формой, но и попытка напомнить читателю об утративших значение ценностях. Цель работы заключается в объяснении механизмов рождения смысла: это и прямая отсылка к евангельскому тексту, и интертекст, и фон аллюзий, реминисценций из литературной классики. Методология исследования соотносится с герменевтическими принципами, рецептивной эстетикой. Практический характер материала заключается в том, что его можно использовать при изучении творчества Венедикта Ерофеева, русской литературы второй половины ХХ века.
Ключевые слова: Венедикт Ерофеев, «Благая весть», интертекстуальность, дискурс, текст, автор.

Zaharova Angela Eduardovna
Student the Faculty of philology and intercultural communications, Ufa University of Science and Technology, Branch in Birsk, Russian Federation, Bashkortostan, Birsk

Abstract: The article is an analytical analysis of the little-studied text of Venedikt Yerofeev "Blagaya Vest". The literature of postmodernism tends to syncretism of codes, signs, and cultural concepts that differ from each other. For Venedikt Yerofeev, the " Blagaya Vest" is not only an experiment on form, but also an attempt to remind the reader of values that have lost their meaning. The purpose of the work is to explain the mechanisms of the birth of meaning: this is a direct reference to the gospel text, and the intertext, and the background of allusions, reminiscences from literary classics. The research methodology correlates with hermeneutical principles, receptive aesthetics. The practical nature of the material is that it can be used in the study of the work of Venedikt Yerofeev, Russian literature of the second half of the ХХ century.
Keywords: Venedikt Yerofeev, "Blagaya Vest", intertextuality, discourse, text, author.

Литература второй половины ХХ века, как в режиме зарубежной, так и отечественной раскладки, явление непростое, многоликое. Художественная модель мира, создаваемая в новых условиях, ориентирована на синтез разнонаправленных координат. Подобный эстетический эксперимент наблюдается и на уровне формы, и в пределах языка, жанра, и в конгломерате идейных, смысловых параллелей. Отметим, что фигура автора при этом нивелируется, претерпевает трансформацию, исчезает. По смелому заявлению структуралиста Ролана Барта, наступает т.н. «смерть автора» [2]. Однако стремление сохранить преемственность нарочито обыгрывается писателями первой волны русского постмодернизма, к которой, в частности, относим Венедикта Ерофеева.

Новая поэтика, новая эстетика, новый взгляд на окружающий нас мир не исключает синкретический характер. Если на уровне формы совместить разноплановые уровни получается достаточно органично, то содержательный пласт требует от авторов внимательной и вдумчивой творческой работы. Не лишает себя подобной экспериментальной экспрессии и Венедикт Ерофеев [1].

Творчество Вен. Ерофеева представляет для исследователей особый интерес, в его текстах внешние приметы есть ориентир на многомерный, сложный путь дешифровки смысла. Из написанного указанным автором окончательно завершены буквально два произведения: это «Москва – Петушки» (1969) и «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1984-1985). Все остальное представлено в деталях, набросках, незаконченных обрывках. Нетривиально написана, на наш взгляд, и мало изучена «Благая весть», текст, ориентированный на переложение евангельского конструкта. Следовательно, целесообразно осуществить анализ данного произведения и обратить внимание на то, каким образом конфигурируется смысл в этой достаточно непростой литературной форме. Таким образом, основная задача работы сводится к оценке «Благой вести» в рамках рецептивной эстетики, компаративистики, герменевтического принципа.

Венедикт Васильевич Ерофеев известен исследователям как интеллектуал, уникум, феноменальная личность. Его стиль и манера изложения отличны от большинства представителей литературной сферы второй половины ХХ века. В исследованиях [3, 9-10] поэтики текстов Вен. Ерофеева раскрывается сущность авторского языка, дается оценка расшатывания жанровых канонов, определяется фактурность образной системы (периферия – центр), устанавливаются текстовые особенности, определяется смысловое множество, формируемое объемным рядом отсылок к классике. Вообще для Венедикта Ерофеева было свойственно сближать разные элементы, разные культурные коды в единое нарративное полотно: низменное, низовое сращивается с высокопарным, сверхвысоким, комическое сближается с трагическим, телесное сращивается с духовным. Подобный вариант синкретических сращений наблюдаем в «Благой вести» (1962), тексте незавершенном, однако ориентированным на ряд серьезных смысловых нитей.

Отправной точкой анализа «Благой вести» может стать рецепция формы: в данном случае целесообразно обратить внимание на жанр. Евангельская составляющая проявляется на уровне композиции, словесной игры, контаминации дискурсивно-эстетических [4] магистралей. Думается, что «Благая весть» была задумана, написана как новый вариант манифестации онтологических ценностей. Середине ХХ века характерна переоценка классических ценностей, порой, нарочитый отказ от устоявшихся границ. Но для Венедикта Ерофеева правда бытия заключается не в разрушении [5], реализации деструктивного поведенческого комплекса, а в преодолении симулятивного отношения к основам бытия. Градационный порог при этом усиливается с помощью языка, смежного с молитвенным словом.

«Благую весть» Венедикта Ерофеева нельзя однозначно сопоставить с каноническим евангельским текстом, но ее суть и не сводится к этому. Для автора, а это именно авторский текст, основная цель заключается в преодолении личностного начала, создании верифицированной транспаренты христианства как одной из форм веры.

Если пьесы А.Н. Островского, романы Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, тексты Н.С. Лескова нарочито ориентировали на оценку мироустройства с православных позиций, то литературный ХХ век отошел от столь прямого указания на это. Миропонимание героев произведений Ивана Бунина, Михаила Булгакова, Ивана Шмелёва, Андрея Платонова, Бориса Пастернака, Александра Солженицына формировалось в условиях имманентной модели, закрытой для буквального откровения.

Венедикт Ерофеев создает свой вариант евангельской направленности. Своеобразие «Благой вести», на наш взгляд, в проговаривании автором ряда истин с апелляцией к буквально бытовому опыту читателя. В принципе, все в тексте достаточно очевидно: наличный «призыв», «воззвание», конкретика состояния героя, исцеляющий извод читателя. Однако для автора важен и т.н. долгосрочный эффект, «Благая весть» не только чтиво в тривиальном понимании этого слова, но и ориентир к новой жизненной истории, к правде, которая нужна для общества.

Пространственные координаты этого произведения близки условно земным. Художественное время, по определению, не конкретизировано: «И было утро – слушайте, слушайте! И было утро, и был вечер…» [1, c. 177], «Наступит время и Ты поймешь, – с тех пор как звезда наша стала заново восходить и перепуганный Творец ввел в наших сферах систему тайных доносов, ни один мыслящий придурок не хочет быть понятым в пределах, указанных Тем, чей дух почил на Тебе с ударом молнии, возвестившей мое явление…» [1, с. 178] и т.д.

Путь героя / автора, а далее и читателя, выстраивается в пределах открытых  номинаций: «прежде чем расступится тьма и Ты возвратишься в тот мир, которому теперь не принадлежишь, – сердце Твое сто тридцать раз сожмется от страха и таинственных речей, и увидишь край, где томятся души воинства Люцифера и изведаешь силу трех испытаний, соблазнительнее тысячи бездн…» [с. 178]. Трагическая составляющая заключается в том, что начало пути ориентировано на Тьму, которая распространена максимально объемно. Стоит предположить, что мир реальный, мир социальный или действительность как таковая оказывается в ситуации тупика, невозможности выбора: «Он явился – Тот, кого зовут Всемогущим – с первой комбинацией элементов, положившей начало Гармонии и Порядку; и сделал их принципами унылых актов творения, и свет отделил от тьмы, и явились Земля и светила на  тверди небесной» [с. 180], «Так говорил Сатана» [с. 180]. Искушением для героя становится многомерность перспективы, желание обрести Гармонию и Порядок, но это лишь надменная провокация, не имеющая основ жизнеутверждения.

Феноменальность смысловых границ «Благой вести» Вен. Ерофеева заключается в синкретически сложном финале. Помимо собственно евангельских параллелей находим здесь еще и отсылки к литературной классике, насколько сильно они аргументируют желание героя достичь т.н. правды жизни. Например, «и полчища фурий, вампиров и ведьм рассыпались надо мной в смерче бергаманского танца, и низвергались вместе со мною – <...> – сквозь неистовство всех стихий, <...> в карнавале бедствий – праведное небо! – я летел как бомба, И светила, выбитые из орбит – тысячью вихрей – чертили вокруг меня бешеные арабески – и Галактика содрогалась в блеске божественной галиматьи – в глазах моих все померкло» [с. 189]. «Праведное небо», если вспомнить роман «Война и мир» Л.Н. Толстого, для Андрея Болконского и было тем откровением, которого он достиг. Ответа на множество жизненных вопросов в «Благой вести» как и у Л.Н. Толстого нет, однако смысловые [7] магистрали намечены очень четко.

Для Венедикта Ерофеева пространство текста становится ситуацией обновления, обретения тверди жизни. Письмо как таковое, вбирая разные интертекстуальные фокусы, формирует прочный палимпсестный дискурс [8]. Читатель целенаправленно ориентирован автором на интенциональное расширение горизонта коннотаций [6]. Возвращение к непререкаемому, на наш взгляд, сближает мышление Венедикта Ерофеева с изводами античной литературы, что вполне правильно и осознано: «Я очнулся в том самом образе, который утратил было в семье небожителей. И снова увидел землю, которую вечность назад покинул, и сам не узнанный никем, никого не узнал» [1, с. 189].

Путь, который намечен для героя, да и для читателя только начинается, хотя номинация заглавных доктрин жизни произведена: «Я вышел навстречу мятущимся, и сказал: «Остановитесь, добровольцы! Смирите вашу отвагу и внемлите Мне, творящие добро: умейте преодолевать в себе то, чем являетесь вы от рождения, и не будьте доверчивы к импульсам, возникающим безответственно» [1, с. 190]. Смирение, отвага, добро, преодоление – вот пока не основной, но обязательный стандарт этики, требующий исполнения. Как таковая реалия, а именно к ней подводит нас автор, обречена на низведение в бездну, возвращение из которой невозможно.

Если «Благая весть» Вен. Ерофеева начиналась с искушений Сатаны, то заканчивается проповедью исцеленного: «Отойдите от берега: худшая из дурных привычек – решаться на подвиг, в котором больше вежливости, чем сострадания. Имейте мужество быть ротозеями – даже в те мгновения, когда гражданские обязательства побуждают вас действовать очертя голову, – идите за Мной – и позвольте утопающему стать утонувшим» [1, с. 190]. Напутственное мирское слово в данном случае является действенным и аргументированным, именно словом исцеляет автор и душу читателя, обозначая возвышенную перспективу. Ситуация потопа из ветхозаветного текста повторяется: «И воды сомкнулись над головой неведомого страдальца, и смущение запечатлелось на юных лицах, и взглядом окинули фейерверк…» [1, с. 190]. Иного обновления, вероятно, не может быть; земная твердь очищается как в метафорическом смысле, так и в интеллектуально-эстетическом. Стоит заметить, что текст «Благой вести» открыт, он незавершен, но и это, думается, правильный финал, созданный Венедиктом Ерофеевым. Для себя автор итог все же конкретизировал, хотя и это остается в пределах смысловых интенций. Для читателя объективный результат будет сложен значительно позже, ибо многое нужно еще переосмыслить, до многого нужно еще дорасти.

Таким образом, можно сделать вывод, что «Благая весть» Вен. Ерофеева является, по сути, экспериментальной площадкой, с которой манифестируются знания о мире, знания о природе человека, напоминается приоритет определенных категорий этического, морального и нравственного толка. Ерофеев, конечно же, не учит читателя, это бессмысленно, он не старается догматику правил озвучить как бескомпромиссный каталог, однако именно без них человек теряет веру, надежду, смысл жизни.

Авторский взгляд направлен на преодоление в человеке надменно индивидуального. Итог «Благой вести» объективно оправдан, если даже его несколько иначе сконфигурировать: «велика ценность, завещанная пославшими Меня в этом мир – способность к жалости и самопожертвование» [1, с. 190].  Получается, и мы, как читатели, должны стремиться к некоей реализации указанной модели, однако этот путь сложен, тернист, но праведен.

1. Ерофеев В.В. Собр. соч.: в 2-х т. Т.2. М.: ВАГРИУС, 2001. 384 с.
2. Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. 616 с.
3. Безруков А.Н. Венедикт Ерофеев: между метафизикой и литературной правкой. Санкт-Петербург : Гиперион, 2018. 226 с.
4. Безруков А.Н. Дифференциация текста и дискурса с позиций современной лингвистической теории // Жанры и типы текста в научном и медийном дискурсе, Орел, 01 апреля – 01 2015 года / ответственный редактор: А.Г. Пастухов. Том 13. Орел: Орловский государственный институт искусств и культуры, 2015. С. 8-19.
5. Безруков А.Н. Циркуляция танатологических мотивов в русской классике // Родная словесность в современном культурном и образовательном пространстве : сборник научных трудов. Том Выпуск 7 (13). Тверь : Тверской государственный университет, 2017. С. 31-36.
6. Богин Г. Филологическая герменевтика. Калинин: Калининский гос. ун-т, 1982. 48 с.
7. Рикёр П. Конфликт интерпретаций / Пер. с франц., вступ. ст. и коммент. И.С. Вдовиной. М.: Академический Проект, 2008. 695 с.
8. Безруков А.Н. Факторы семантической изотопии литературно-художественного дискурса // Нижневартовский филологический вестник. 2018. № 2. С. 81-86.
9. Бравин А. «Благая весть» Венедикта Ерофеева и модель библейской риторики // Словесность и история. 2022. № 1. С. 151-174.
10. Перепелкин М.А. Мир, наизнанку вывернутый: метафизика «края» в «Благовествовании» Венедикта Ерофеева // Вестник Самарского государственного университета. 2015. № 1(123). С. 104-112.