Русская литература | Филологический аспект №3 (47) Март 2019

Пушкинский биографический миф в лирике Г.В. Иванова

Леонтьева Анна Юрьевна
Канд. филол. наук, доцент кафедры русского языка и литературы, Северо-Казахстанский государственный университет им. М. Козыбаева, Республика Казахстан, г. Петропавловск, Aleontieva13@mail.ru

Аннотация: Статья посвящена поэтическому воссозданию и авторской интерпретации чувственно-конкретного образа А.С. Пушкина в художественном мире Г.В. Иванова. Образ А.С. Пушкина анализируется в диахронном аспекте творческого пути поэта-младоакмеиста и связывается с его основными лирическими темами истории России, творца и власти, жизни и смерти. Наблюдения над особенностями лирики Г.В. Иванова подтверждаются обращением к его мемуарной и критической прозе. Лирическая биография А.С. Пушкина в творческой практике Г.В. Иванова рассматривается в контексте биографического мифа от детства великого поэта до его смерти. Доказывается своеобразие интерпретации сегментов пушкинского биографического мифа младоакмеистом в зависимости от законов его художественного мира и этапов творческого пути. Выводы опираются на биографический, историко-генетический и сравнительный методы литературоведческого анализа, филологическое описание и культурологический комментарий.
Ключевые слова: акмеизм, биографический миф, лирическая биография, образ, панхронизм, текст, цитата

Leontieva Anna Jur'evna
Cand. Sci. (Philology.), associate Professor of Russian language and literature Department, North-Kazakhstan state University named after M. Kozybayev, Republic of Kazakhstan, Petropavlovsk

Abstract: The article is devoted to the poetic reconstruction and author's interpretation of the sensually-specific image of Pushkin in the artistic world оf G. V. Ivanov. The image of A. S. Pushkin is analyzed in the diachronic aspect of the creative path of the poet - junior acmeist and associated with his main lyrical themes of the history of Russia, a creator and power, life and death. Observations on the peculiarities of G. V. Ivanov's lyrics are confirmed by reference to his memoir and critical prose. The lyrical biography of A. S. Pushkin in the creative practice of G. V. Ivanov is considered in the context of the biographical myth from the childhood of the great poet to his death. The originality of interpretation of segments of Pushkin's biographical myth by the young acmeist depending on laws of his art world and stages of a creative way is proved. The conclusions are based on biographical, historical-genetic and comparative methods of literary analysis, philological description and cultural commentary.
Keywords: Acmeism, biographical myth, image, lyrical biography, panchronism, quote, text

…Пушкина пресветлый взгляд…

Б.Ш. Окуджава

Трудно переоценить значимость личности и творчества А.С. Пушкина для акмеистов и младоакмеистов. Младоакмеист, а затем лидер «парижской ноты» Г.В. Иванов подчёркивает: «…величие Пушкина равно величию породившей его культуры», «…имена Пушкина и России почти синонимы» [11, т.III, с.191]. Наша цель – рассмотреть особенности формирования пушкинского  биографического мифа в его творческой практике.

Формирование пушкинского биографического мифа обусловлено тем, что «в русском культурном пространстве (текстосфере) именно Пушкин выступает центральной, организующей и консолидирующей общественное сознание фигурой» [1, с. 118]. Следует разграничивать понятия «пушкинский миф» и «пушкинский текст». По определению Л.И. Сараскиной, «пушкинский миф – это корпус текстов русской литературы, в которых А.С. Пушкин представлен как литературный герой или мифологический образ» [2, с. 142]. Пушкинский текст мы понимаем в традициях исследований А.Г. Лошакова: «Пушкинский текст русской литературы как сложноорганизованное словесно-концептуальное образование включает в себя "текст жизни" поэта (З.Г. Минц), текст его произведений (собственно пушкинский текст), а также огромный корпус метатекстов мемуарного, литературно-критического, философского, научного, художественного содержания, прототекстами которых стали произведения Пушкина и его "текст жизни". Каждая из этих составляющих имеет сверхтекстовую природу» [1, с. 121].

В творческой практике Г.В. Иванова присутствуют все составляющие пушкинского сверхтекста. Литературно-критический аспект предстаёт в мемуаристике модерниста и непосредственно объединяется с текстами произведений А.С. Пушкина. Так, Г.В. Иванов воспринимает А.А. Ахматову и себя последними петербургскими поэтами – наследниками пушкинской эпохи: «Впрочем, "Пушкин - наше всё", Пушкин, не только самый великий, но и самый петербургский из всех русских поэтов» [11, т. III, с. 470]. И далее вспоминается пушкинское использование «неудобных глаголов» «блистали» и «гулял» в романе «Евгений Онегин»: «Онегин, добрый мой приятель, / Родился на брегах Невы, / Где, может быть, родились вы / Или блистали, мой читатель; / Там некогда гулял и я» [15, т. V, с. 9]. В воспоминаниях «Закат над Петербургом», продолжая тему петербургских поэтов, он творит пушкинский текст, обыгрывая причастия, образованные от тех же «неудобных глаголов»: «Заканчиваю свою фразу: из всех поэтов жива только блиставшая в Петербурге Анна Ахматова и когда-то гулявший в нём – я…» [11, т. III, с. 470].

Творчеству Г.В. Иванова имманентны также интертекстуальные связи с произведениями А.С. Пушкина – собственно пушкинский текст. Стихотворения «Петроградские волшебства» (1915) и «Стоило ли этого счастье безрассудное?» («Портрет без сходства») включают реминисценции произведения «Редеет облаков летучая гряда» (1820) – неточную цитату и образ печальной вечерней звезды [15, т. II, с. 23]: «Заря поблекла, и редеет / янтарных облаков гряда»; «Будьте, если можете, как звезда вечерняя, / Так же упоительны, так же холодны» [11, т. I, с. 477, 343]. Реминисценция из «Зимнего утра» (1829) начинает ивановское стихотворение 1916-го года: «Мороз и солнце, опять, опять» [11, т. I, с. 480].  Вторая строфа «Полутонов малины и рябины» (1955) строится на пушкинском прецедентном тексте: «В упряжке скифской трепетные лани –/ Мелодия, элегия, эвлега.../ Скрипящая в трансцендентальном плане, / Немазанная катится телега. / На Грузию ложится мгла ночная. / В Афинах полночь. В Пятигорске грозы» [11, т. I, с. 378]. Образ трепетных ланей восходит к поэме «Полтава»: «В одну телегу впрячь неможно / Коня и трепетную лань» [15, т. IV, с. 202]. Телега «в трансцендентальном плане» ассоциируется с философским стихотворением А.С. Пушкина «Телега жизни» (1823): «Катит по-прежнему телега; / Под вечер мы привыкли к ней / И дремля едем до ночлега, / А, время гонит лошадей» [15, т. II, с. 148]. «Эвлега» –  пушкинское стихотворение 1814-го года. Поэт-модернист трансформирует библионим в нарицательное имя существительное. «На Грузию ложится мгла ночная…» – неточная цитата стиха «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (1829), который Г.В. Иванов делает рефреном программного «Распада атома». В стихотворении «Голубизна чужого моря…» (1955) он прибегает к  полемическому цитированию знаменитого пушкинского финала («Во дни забав иль праздной скуки…», 1830): «Твоим огнём душа палима / Отвергла мрак земных сует, / И внемлет арфе серафима / В священном ужасе поэт» [15, т. III, с. 157]. Г.В. Иванов использует приём эстетического травестирования на грани кощунства с целью поэтической оценки эпохи и выражения экзистенциального трагизма: «…Фитиль, любитель керосина, / Затрепетал, вздохнул, потух – / И внемлет арфе Серафима / В священном ужасе петух» [11, т. I, с. 364]. В книге «Посмертный дневник» (1958) точная и графически оформленная цитата из пушкинского стихотворения «Пора, мой друг, пора…» (1830) позволяет лирическому герою Г.В. Иванова подчеркнуть стоическое приятие смерти: «В вечность распахнулась дверь, / И "пора, мой друг, пора!"… / Просветлиться бы теперь, / Жизни прокричать ура!» [11, т. I, с. 556].

Предметом нашего анализа является «текст жизни» А.С. Пушкина, интерпретированный в лирике Г.В. Иванова. По нашему мнению, на сверхтекстовом уровне поэт формирует пушкинскую лирическую биографию. Биография в литературе – это художественное осмысление «истории жизни личности, нацеленное на поиск и выявление истоков общественно значимой деятельности человека в его индивидуальном биографическом опыте» [12, стб. 90]. Если традиционное жизнеописание – это самостоятельное целостное произведение, то лирическая биография героя восстанавливается из всей совокупности поэтического наследия автора, а избранные события жизни исторической личности становятся деталями и образами отдельных стихотворений разных лет. Подобное надтекстовое единство имманентно эстетике акмеизма. О нём размышляет О.Э. Мандельштам в «Разговоре о Данте»: «Всякий период стихотворной речи – будь то строчка, строфа или цельная композиция лирическая – необходимо рассматривать как единое слово» [13, т. II, с. 223]. Типологические черты лирической биографии – субъективность автора, пристрастная трактовка событий, перевоплощение лирического героя в образ исторического лица [12, стб. 91], самоотождествление или сравнение с ним, интертекстуальные связи с его наследием. Создавая пушкинскую лирическую биографию как часть сверхтекста, Г.В. Иванов продолжает мифотворческую традицию: «Фактически каждое крупное событие недолгой жизни поэта становилось легендой, тканью мифа, сценарным материалом. Формулы личности Пушкина, которые проговаривались его выдающимися современниками, становились мифологемами – и время показало их жизненность, их непреходящую актуальность» [2, с. 143]. Т.Г. Шеметова систематизирует мифологемы пушкинской биографии – «наиболее репрезентативные образы» и «события»: «царь, няня, Анна Керн, Наталья Гончарова, Дантес - образы, получившие в литературе ХХ в. многообразное толкование. Образы-мифологемы, связанные с самоопределением поэта: чудо-ребенок, арзамасский Сверчок, потомок негров, пророк, памятник. Мифологемы-события (акции): лицейская дружба, "Арзамас", Южная ссылка, Северная ссылка, женитьба, дуэль» [5].

Г.В. Иванов выбирает некоторые устойчивые мифологемы для создания  лирической биографии А.С. Пушкина и, т.о., формируется биографический миф как часть пушкинского сверхтекста: «…это длящееся во времени полифоничное высказывание о сбывшемся в русской истории, культуре, национальном самосознании культурном герое, национальном гении, "солнце русской поэзии", человеке-мифе Пушкине. И в этом высказывании-тексте любой из авторских голосов воспринимается как контрапункт, т.е. только во взаимодействии, в соотношении с другими голосами» [1, с. 124]. Контрапункт ивановского голоса мы рассматриваем во взаимодействии с поэтическими голосами акмеистов – «старших» (А.А. Ахматовой, О.Э. Мандельштама) и ровесника-«младшего» (Г.В.Адамовича).

Г.В. Иванов начинает лирическую биографию А.С. Пушкина с детства поэта – со стихотворения «26 августа 1912 г.», посвящённого 100-летию Бородинской битвы: «Празднуем в этот день славную мы годовщину. / Вновь Бородинских знамён шелест волнует сердца./ Видит растроганный взор воинств  грозные массы, / Слышит ухо пальбу, звонкие клики побед» [10, с. 14]. Младоакмеист обращается к новой для него теме национальной истории и славы, причём символом русского величия становится подросток А.С. Пушкин: «Но сияньем иным я взволнован сегодня, – / Не победами лишь светел двенадцатый год: / Юный Пушкин в те дни, миру ещё неведом, / Первые ласки муз в Царском Селе узнавал» [10, с. 15]. Сопряжение знакового события национальной истории с образом А.С. Пушкина-подростка актуализирует мифологему чудесного дитяти – чудо-ребёнка, которая «присутствует в культуре разных народов», а в пушкинском мифе зарождается, «когда Пушкину исполнилось 14-16 лет, и "старшие" поэты – Державин, Карамзин, Жуковский, Вяземский – заговорили о поэтическом призвании отрока» [5].

Прецедентным текстом стихотворения «26 августа 1912 г.» можно считать пушкинскую лирику – «Воспоминания в Царском Селе» 1814-го и 1829-го годов с упоминанием «бородинских кровавых полей», воинов, почивших «при звуке песней новых» «в полях Бородина», «на кульмских высотах, в лесах Литвы суровой, / Вблизи Монмартра…» [15, т. I, с. 72; т. III, с. 149]. Другой прецедентный текст – третье стихотворение из цикла А.А. Ахматовой «В Царском Селе» (1911): «Смуглый отрок бродил по аллеям, / У озёрных грустил берегов, / И столетие мы лелеем / Еле слышный шелест шагов» [9, т. I, с. 77]. Портретная деталь («смуглый отрок») и тема детства объединяют мифологемы «чудо-ребёнок» и «потомок негров»: «Для пушкинского мифа чрезвычайно важно происхождение героя: "потомок негров"  в центральной России – это искомая экзотичность. Происходя от таинственных "Аннибалов" и одновременно являясь представителем одного из древнейших русских дворянских родов, Пушкин воплощает в себе гармонию "«черного" и "белого", животного (вариант: сверхчеловеческого) и человеческого начал» [5]. Произведения акмеистов сближает мотив детства великого поэта и символика столетнего юбилея. А.А. Ахматова пишет «Смуглого отрока…» в 1911 году, на столетие поступления А.С. Пушкина в Лицей, и своё отношение к нему выражает интимно и аккуратно – употреблением эмотивного глагола «лелеем», звукописью, создающей ощущение тайны и нежности: [лʼ]/ [л]/ [ш]. Поэтесса опирается на пушкинский прецедентный текст («В начале жизни школу помню я…», 1830): «Средь отроков я молча целый день / Бродил угрюмый – всё кумиры сада / На душу мне свою бросали тень» [15, т. III, с. 191]. Она использует аллюзию и перифраз, актуализирует читательское узнавание, формирует образ исторического времени – акмеистический  панхронизм – в единой точке пространства через вещные детали (лицейская форма, зачитанная книга): «Иглы сосен густо и колко / Устилают низкие пни…/ Здесь лежала его треуголка / И растрёпанный том Парни» [9, т. I, с. 77].

В отличие от старшей акмеистки, Г.В. Иванов риторичен и публицистичен. Его «субъект речи ведёт диалог не с конкретным адресатом, а с не-лицами. Формы обращения используются как коммуникативная метафора. Авторскому самораскрытию поэт предпочитает систему условных культурных масок» [3, с. 147]. Он включает в стихотворение присущие торжественной оде высокие метафорические эпитеты: «звонкие клики побед», «воинств грозные массы», перифрастическую метафору «первые ласки муз»; прямо называет фамилию великого поэта, указывает точную дату истории и современности – 26 августа 1912 г., столетие Бородинской битвы. Торжественность подчёркивается белым стихом – нерифмованным дольником, имитирующим античный гекзаметр. Поэтому можно говорить о том, что поэт выбирает классицистическую культурную маску.   Вера и надежда на культурный подъём лирического героя Г.В. Иванова усилены риторическими приёмами последней строфы: «Верит сердце моё в грядущую славу отчизны! / Знаю, – последний герой не скоро умрёт на Руси. / Но, ответа страшась, судьбу вопросить не смею, / Пушкину равный поэт будет у нас когда» [10, с. 15]. Мифологему «второго Пушкина» [2, с. 144], который «опять примется наводить в нашей поэзии порядок», подхватывает Г.В. Адамович в размышлениях о набоковском творчестве: «Новый Пушкин может быть и не явится. Но ожидание его, тоска о нём останется, – потому что едва ли кто-нибудь решился бы утверждать, что вся эта ворожба, эти бормотания и недомолвки, всё это следует отнести к свершениям, а не к опытам и поискам» [6, с. 222]. 

Оба стихотворения мы включаем в прецедентный текст повести М.А. Алданова «Святая Елена, маленький остров» (1921). Три произведения связаны  со 100-летними юбилеями – поступления А.С. Пушкина в Лицей, Бородинской битвы, смерти Наполеона. Об ахматовском претексте свидетельствует приём аллюзии, активизирующий читательское внимание. Александр де Бальмен, русский дипломат, размышляет: «Чаадаев говорил, будто в Сарскосельском лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. Энгельгардт тоже их хвалил. Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого… Забыл… Diable!.. Забыл…» [8, с. 329]. На интертекстуальную связь с Г.В. Ивановым указывает тема победы над Наполеоном. Анализируя художественный мир М.А. Алданова, Г.В. Адамович отмечает занимательность, уважение к читателю: «Прельщает в книгах этих даже то, что в них обыкновенно мало бывает загадок, над которыми разуму пришлось бы биться, мучиться, проверять себя: автор – общепризнанно умный человек, значит – решает читатель, – и я не совсем дурак, если с полуслова схватываю все его намеки!» [6, с. 127]. Загадка в повести разгадывается цитированием стихотворения «Сказки. Noël» (1818) и моментом воспоминания с элементами литературной игры: «Автора стихов звали Пушкиным; де Бальмен с облегчением вспомнил, что именно это и был второй, после Илличевского, из молодых царскосельских поэтов» [8, с. 345]. 

Следующее стихотворение с пушкинской темой - «В широких окнах сельский вид…» (публ. 1916): «В широких окнах сельский вид, / У синих стен простые кресла, / И пол некрашеный скрипит, / И радость тихая воскресла» [11, т. I, с. 107]. Автора и героя сближает мотив сельской идиллии, как в отрывке А.С. Пушкина «Осень»: «Но гаснет краткий день, и в камельке забытом / Огонь опять горит - то яркий свет лиёт, / То тлеет медленно - а я пред ним читаю / Иль думы долгие в душе моей питаю» [15, т. III, с. 248]. Оба поэта обращаются к повседневным деталям, воссоздавая идиллию как «поэзию счастливого быта» [12, стб. 289]. У А.С. Пушкина это естественный ход бытия: «К привычкам бытия вновь чувствую любовь: / Чредой слетает сон, чредой находит голод». Г.В. Иванов в традициях акмеизма демонстрирует внимание к вещному миру, концентрирующему исчисление и течение времени: «Мне улыбается Эрот / С фарфорового циферблата». Идиллическая гармония для поэтов – источник  вдохновения: «И забываю мир – и в сладкой тишине / я сладко усыплён моим воображеньем, / И пробуждается поэзия во мне», - признаётся лирический герой А.С. Пушкина. Ему вторит лирический герой младоакмеиста: «Вновь одиночество со мной… / Поэзии раскрылись соты. / Пленяют милой стариной / Потёртой кожи переплёты». Образ книг создаёт интертекстуальную связь с «романом в стихах» «Евгений Онегин» – знаковой сценой знакомства Татьяны с кабинетом Онегина. Интертекст и сближение автора с героем подчёркивается символикой литографии: «Тускнеет Наварринский бой / На литографии старинной» [11, т. I, с. 107]. Г.В. Иванов использует культурему «Наварринский бой», относящуюся к бою 1770 года в период русско-турецкой войны. А.С. Пушкин неоднократно указывает на родовую связь с этим событием, где отличился его двоюродный дед Иван Абрамович Ганнибал: «В 1770 году он взял Наваррин», – читаем в «Начале автобиографии» [15, т. VIII, с. 59]. Дважды героизм И.А. Ганнибала упоминается в лирике: «Воспоминаниях в Царском Селе» (1829) и «Моей родословной» (1830). Возникает ассоциация фамилии с именем карфагенского полководца: «Вот наварринский Ганнибал»; «И был отец он Ганнибала, / Пред кем средь чесменских пучин / Громада кораблей вспылала / И пал впервые Наваррин» [15, т. III, с. 149; 199]. Для поэзии Г.В. Иванова отечественного периода имманентно обращение к живописи, а образы гравюр и литографий часто присутствуют в его лирике. В истории русской батальной живописи известно полотно И.К. Айвазовского «Наварринский бой» (1846-1848), посвящённое морскому сражению 1827 года. Младоакмеист, т.о., контаминирует в символике старинной литографии разные произведения изобразительного искусства. Стихотворение завершается метонимией пушкинского наследия и мифологемой чаепития: «Легки основы бытия… / Так, не томясь и не скучая, / Всю жизнь свою провёл бы я / За Пушкиным и чашкой чая» [11, т. I, с. 107]. В романе «Евгений Онегин» чаепитие выступает и средством иронической оценки («Зовут соседа к самовару, / А Дуня разливает чай, / Ей шепчут: «Дуня, примечай!»), и деталью семейной идиллии: «Разлитый Ольгиной рукою, / По чашкам тёмною струёю / Уже душистый чай бежал» [15, т. V, с. 35, 64]. О таком чаепитии как идиллическом образе жизни мечтает лирический герой младоакмеиста.

Следующее обращение Г.В. Иванова к образу великого поэта датируется 1919-м годом: «Пушкина, двадцатые годы, / Императора Николая / Это утро напоминает / Прелестью морозной погоды, // Очертаньями Летнего Сада / И лёгким полётом снежинок» [11, т.I, с.489]. Мороз и снежинки корреспондируют пушкинскому архетипу зимы, а Летний Сад напоминает о детских прогулках Онегина, которого гувернёр «в Летний сад гулять водил» [15, т. V, с. 9]. Г.В. Иванов формирует панхронизм в традициях эстетики акмеизма, объединяя 1919-й и 1820-е годы, помещая своих современников в пушкинскую эпоху: «Мог бы в двадцатых годах / Рисовать туманных красавиц, / Позабыв о своих летах, / Судейкин – и всем бы нравилось». Знаки панхронизма – «автомобили, / Рельсы зелёной стали», трамваи, которые «ходить перестали». Реалии XIX и ХХ вв. взаимно проецируются: «Ну, и тогда кататься любили» [11, т. I, с. 489]. Ассоциируется пушкинская тема катания: «Скользя по утреннему снегу, / Друг милый, предадимся бегу / Нетерпеливого коня»; «Как лёгкий бег саней с подругой быстр и волен» [15, т. III, с. 125, 246]. Пушкинская эпоха для Г.В. Иванова – это время иллюзий, искренних надежд, которые обманула современность: «И мебель красного дерева, / Как и тогда, кажется красивой, / Как и тогда, мы бы поверили, / Что декабристы спасут Россию». Стихотворение начинается и заканчивается именем А.С. Пушкина, кольцевая композиция подчёркивает значимость его образа: «И, возвращаясь с лицейской пирушки, / Вспомнив строчку расстрелянного поэта, / Каждый бы подумал, как подумал Пушкин: / «Хорошо, что я не замешан в это» [11, т. I, с. 489]. Мысль о неучастии поэта в заговорах находит подтверждение в переписке А.С. Пушкина (1826) из Михайловского с В.А. Жуковским и А.А. Дельвигом: «Кажется, можно сказать царю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»; «Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта. Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится» [15, т. Х, с. 154, 155]. Мифологема неблагонадёжного поэта,  ссылки отзовётся в стихотворении А.А. Ахматовой «Кавказское» (1927): «Здесь Пушкина изгнанье началось / И Лермонтова кончилось изгнанье» [9, т. I, с.411]. Г.В. Иванов подчёркивает  неучастие поэта в заговоре – А.С. Пушкин, как  и он, наблюдатель. Он переводит письменную речь пушкинской корреспонденции во внутренний монолог лирического героя и персонажа, показывая повторяемость, вечность конфликта власти с поэтом и беззащитность  творца.

Пушкинская судьба отзывается в стихотворении «Медленно и неуверенно / Месяц встаёт над землёй» (1928). В нём Г.В. Иванов выбирает драматические биографические моменты – долги и ревность. Под «слегка декадентским» зеленоватым небом повторяется круговорот вечной драмы: «Всё в этом мире по-прежнему. / Месяц встаёт, как вставал, / Пушкин именье закладывал / Или жену ревновал» [11, т. I, с. 291]. Претекстом мы считаем стихотворение Г.В. Адамовича «Проходит жизнь. И тишина пройдёт…», опубликованное в книге «Чистилище» (1922). Произведения объединяют движение времени и мифологема женитьбы. Г.В. Иванов лишь упоминает ревность к жене, а Г.В. Адамович воссоздаёт первую встречу с роковой красавицей: «Так он не вскрикнул и не поднял глаз, / Весёлого не молвил слова, / Когда комета встала в первый раз / В шелку багровом – Гончарова» [7, с. 135]. Тема Рока усиливается тревожным багровым цветом, символом кометы, интертекстуальной связью с «Портретом» (1828) А.С. Пушкина, контаминацией образов Н.Н. Гончаровой и А.Ф. Закревской, «беззаконной кометы» «в кругу расчисленном светил» [15, т. III, с. 66]. Роковая комета уничтожает надежду на семейную гармонию: «Но рокот арф, ночь, и огни, и бал, – / Всё говорило: нет спасенья. / И понял он, и мне он завещал / Тот блеск кровавый и мученья» [7, с. 135]. Стихотворение Г.В. Иванова – прецедентный текст для «Письма Антокольскому» (1963) Б.Ш. Окуджавы, где звучит мотив безденежья: «Пушкин долги подсчитывает». Если младоакмеист прячет тему гибели в подтексте, то бард откровенен: «Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья» [14, с. 246]. После революции в художественном мире Г.В. Иванова творчество лишается спасительной силы и оправдания, а «музыка оказывается проявлением природного или негативного цивилизационного начала» [4, с. 186], что подчёркивает обречённость творца: «И ничего не исправила, / Не помогла ничему, / Смутная, чудная музыка, / Слышная только ему» [11, т. I, с. 291].

Драматизм сменяется трагизмом в 1931-м году: «Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет. // И над Невой закат не догорал, / И Пушкин на снегу не умирал, // И нет ни Петербурга, ни Кремля – / Одни снега, снега, поля, поля…» [11, т. I, с. 299]. Образ А.С. Пушкина с 1930-х годов связан  с темой смерти, гибели России и культуры: «Закаты, тысячи закатов. Над Россией, над Америкой, над будущим, над погибшими веками. Раненый Пушкин упирается локтём в снег и в его лицо хлещет красный закат», – читаем в «Распаде атома» [11, т. II, с. 27]. У А.А. Ахматовой вечный конфликт поэта и власти разрешается посмертным торжеством поэта и культурной памяти («И отнять у них невозможно», 1959): «…поэта убили, / Николай правей, чем Ликург. / Чрез столетие получили / Имя – Пушкинский Петербург» [9, т. II, кн. 2, с.30]. У Г.В. Иванова культура обречена. П.Ф. Успенский отмечает бинарную оппозицию «культура» vs. «природа»: «…причем мнимым оказывается первый элемент, а реально существующим – второй. Действительно, в зону сомнения попадает Петербург, Кремль, закат над Невой и смерть Пушкина (Пушкин как "солнце русской поэзии" мотивирует попадание "заката над Невой" в культурное пространство), а в зону утверждения – поля, снега, которые никогда не растают, и тёмная бесконечная ночь» [4, с. 183]. Мифологема «солнце русской поэзии» из некролога мотивирует и мандельштамовский прецедентный текст. В статье «Скрябин и христианство» («Пушкин и Скрябин», 1916) О.Э. Мандельштам даёт пример «соборной, русской кончины» как важнейший творческий акт А.С. Пушкина и А.Н. Скрябина: «…их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце - сердце умирающего – остановилось навек в зените страдания и славы» [13, т. II, с.157]. Этот же мотив присущ лирике («Сёстры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…», 1920): «Человек умирает. Песок остывает согретый, / И вчерашнее солнце на чёрных носилках несут» [13, т. I, с. 126]. Другой прецедентный текст – «По широким мостам… Но ведь мы всё равно не успеем» (1921) Г.В. Адамовича, где звучит безнадежная нота несовпадения поколений, утраты культурных ценностей: «О, ещё б хоть минуту! Но щёлкнул курок пистолета. / Не могу… всё потеряно… Тёмная кровь на снегу». Тема смерти раскрывается через окружение поэта, символы холода и солнца: «Тишина, тишина. Поднимается солнце. Ни слова. / Тридцать градусов холода. Тускло сияет гранит. / И под чёрным вуалем у гроба стоит Гончарова, / Улыбается жалко и вдаль равнодушно глядит» [7, с. 71]. Г.В. Иванов тоже выбирает момент дуэли и смертельного ранения – А.С. Пушкин на снегу, актуализируя национальную мифологему смерти Поэта.

Последняя книга Г.В. Иванова «Посмертный дневник» (1958) начинается пушкинской темой: «Александр Сергеевич, я о вас скучаю. / С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю. / Вы бы говорили, я б, развесив уши, / Слушал бы да слушал» [1, т. I, с.553]. Ирреальная модальность и непосредственное обращение к адресату по имени с отчеством придают стихотворению особую интимность, акцентируя несбыточную мечту лирического героя о встрече и диалоге с А.С. Пушкиным, «коммуникативное проявление экзистенциального одиночества перед лицом смерти» и потребность «разделить с собеседником последние часы» [3, с. 149]. Мотив чаепития формирует особое единство ивановской поэзии, связь «Посмертного дневника» с ранней лирикой («В широких окнах сельский вид»). Поэзия Г.В. Иванова становится прецедентным текстом для стихотворения Б.Ш. Окуджавы (1964): «Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, / у каждой эпохи свои подрастают леса…/ А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем / поужинать в «яр» заскочить хоть на четверть часа» [8, с. 284]. Наш вывод опирается на гастрономическую символику (ужин, чай),  мечту о встрече, одинаковое именование адресата, хотя Б.Ш. Окуджава использует разговорный, а Г.В. Иванов – литературный вариант. При сходстве  образной системы стихотворения принципиально различны на эмотивно-символическом уровне. Б.Ш. Окуджава полон иллюзий «оттепели». Поэтому его финал мажорен: «Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу / и вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот / извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…/ Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдёт» [8, с. 284]. Г.В. Иванов в последний год жизни уже смирился с абсолютной утратой надежд: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?» [1, т. II, с. 32]. «Посмертному дневнику» имманентно осознание  объективно безысходного трагизма бытия, в который вовлечены и лирический герой, и лирический адресат через схожесть эмоционального состояния и обстоятельств мучительного умирания: «Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже. / Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже / Захлебнуться горем, злиться, презирать, / Вам пришлось ведь тоже трудно умирать» [1, т. I, с. 553].

Итак, пушкинский биографический миф осваивается Г.В. Ивановым на протяжении всего творческого пути в контексте темы истории и культуры. Выбор биографических мифологем обусловлен изменением мировосприятия поэта в связи с революцией, гибелью друзей и эмиграцией, трансформацией младоакмеиста в поэта «парижской ноты». Поэтому в 1912 году появляется отрок, овеянный исторической славой, затем усиливаются драматические ноты конфликта с властью, обречённости творца. Завершается биографический миф  темой смерти и утраченных иллюзий в «Посмертном дневнике» (1958). Такое нарастание трагизма мотивировано предупреждением: «Обрести право опять называть Пушкина "нашим всем", подняться до него – дело долгое и трудное, которое ещё очень не скоро удастся России» [1, т. III, с. 191].   

1. Лошаков А.Г., Шушарин И.А. Пролегомены к концепции пушкинского текста русской литературы // Вестник Северного (Арктического) федерального университета им. М.В. Ломоносова. Серия «Гуманитарные и социальные науки». 2016. №5. С. 117-127.
2. Сараскина Л.И. Пушкинский миф в русской культуре: легенды, анекдоты, клише // Художественная культура. 2018. №4. С. 128-161.
3. Тарасова И.А. Коммуникативная структура лирики Георгия Иванова в аспекте эволюции идиостиля // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Филология. Журналистика. 2017. Т. 17. Вып 2. С. 145-150.
4. Успенский П.Ф. «Россия счастие, Россия свет…» Г.В. Иванова и наследие Ф.М. Достоевского // Русская литература. 2016. №1. С. 181-189.
5. Шеметова Т.Г. Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского. - М.: Издательские решения, 2017. – 328 с. – Режим доступа: https://www.litres.ru/tatyana-shemetova-11121088/pushkin-v-russkoy-literature-hh-veka-ot-ahmatovoy-do-brodskogo/chitat-onlayn/ - (Дата обращения: 11.03.2019).
Список источников
6. Адамович Г.В. Одиночество и свобода. – СПб.: Алетейя, 2002. – 476 с.
7. Адамович Г.В. Полное собрание стихотворений. - СПб.: Академический проект, Эльм, 2005. – 400 с. – (Новая библиотека поэта. Малая серия).
8. Алданов М.А. Собрание сочинений в 6 т. Т. 2. Мыслитель. Повести. – М.: Издательство «Правда», 1991. – 544 с.
9. Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. Стихотворения. 1904-1941. М.: Эллис Лак, 1998.- 968 с. - Т. 2. В 2 кн. Кн. 2. Стихотворения. 1959-1966.1999.- 528 с.
10. Гиперборей. Ежемесячник стихов и критики. Ноябрь 1912. № 2. 30 с.
11. Иванов Г.В. Собрание сочинений. В 3-х т. М.: Согласие, 1994.– Т. 1. Стихотворения.- 1993. - 656 с. – Т. 2. Проза. - 1993. - 480 с. - Т. 3. Мемуары. Литературная критика.- 1993. - 720 с.
12. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н. Николюкина. Институт научн. информации по общественным наукам РАН. - М.: НПК «Интелвак», 2001. - 1600 стб.
13. Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2 т. - М.: Художественная литература, 1990. - Т.1. Стихотворения. Переводы. - 640 с. - Т.2. Проза.- 464 с.
14. Окуджава Б.Ш. Стихотворения. - СПб.: Академический проект, 2001. - 712 с. - (Новая библиотека поэта).
15. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). 4-е изд. - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. - Т. 1. Стихотворения, 1813-1820.- 1977.- 479 с. – Т. 2. Стихотворения, 1820-1826.– 1977.- 399 с. - Т. 3. Стихотворения, 1827-1836.- 1977.- 495 с. - Т. 4. Поэмы. Сказки.- 1977- 447 с. – Т. 5. Евгений Онегин. Драматические произведения.- 1978.- 527 с. - Т. 8. Автобиографическая и историческая проза; История Пугачёва; Записки Моро де Бразе.- 1978.- 415 с. - Т. 10. Письма.- 1979.- 711 с.