Литература народов стран зарубежья | Филологический аспект Методика преподавания языка и литературы №4 (4) Декабрь 2019

Трансформация художественного сознания Сванна под воздействием любви к Одетте в романе «В сторону Сванна» М. Пруста

Комиссарова Алиса Леонидовна
студентка 1 курса магистратуры фак-та Гуманитарных наук Высшей школы экономики, РФ, г. Москва, alisakomiss@narod.ru

Аннотация: В данной статье рассматривается, как после пробуждения чувств к Одетте изменяется художественное сознание Сванна, позиционирующего себя как искусствоведа, и описывается процесс «охудожествления» героем действительности под воздействием этих чувств. Отдельное внимание уделяется восприятию Сванном Одетты через музыкальную фразу Вентейля и влиянию данного музыкального произведения на историю отношений персонажей и на созданный героем образ Одетты. Выбор Одетты в качестве «идеальной» возлюбленной обосновывается сходством героини с творениями Боттичелли, которые пробуждают в герое его давнюю страсть к коллекционированию объектов искусства. Помимо этого, в статье отмечается, какими способами Сванн вырисовывает в своём сознании образ «идеальной» Одетты и как интерпретирует реальность для поддержания собственных иллюзий, а также демонстрируется, почему разрушение иллюзий насчёт Одетты связано с отказом от романтического восприятия мира, но не является конечной точкой формирования художественного сознания Сванна.
Ключевые слова: Марсель Пруст, «В сторону Сванна», «В поисках утраченного времени», образ художника, роман о художнике, художественное сознание, любовь и искусство, образ возлюбленной, романтическое сознание, Сванн, Одетта

Komissarova Alisa Leonidovna
1st year student of the Faculty of Humanities of the Higher School of Economics, Russia, Moscow

Abstract: This article discusses how Swann’s artistic consciousness changes after awakened feelings for Odette and describes the process of “waxing poetic” about reality influenced by these feelings. Special attention is paid to Swann’s perception of Odette through Vinteuil’s musical phrase and to the influence of this piece of music on the relations of the characters and the image of Odette created by Swann. The сhoice of Odette as a “perfect” beloved is justified by her similarity with the works of Botticelli, which awaken Swann’s long-standing passion for collecting art objects. In addition, the article notes in what ways Swann depicts in his mind the image of “perfect” Odette and how he interprets reality to maintain his own illusions, and the study also demonstrates why the destruction of illusions about Odette is associated with a rejection of the romantic perception of the world, but it is not the final point in the formation of Swann's artistic consciousness.
Keywords: Marcel Proust, “Swann’s Way”, “In Search of Lost Time”, love and art, image of artist, Künstlerroman, artistic consciousness, love and art, image of beloved, romantic consciousness, Swann, Odette

Образы Марселя и Сванна вступают во взаимодействие с первой главы романа «В сторону Сванна». На основе отождествления и сравнения отношений этих двух героев к искусству и с женщинами выстраиваются основные сюжетные линии романа.

Маленький Марсель, обладающий сознанием художника с ранних лет, ловко переплетается в повествовании с молодым Сванном, чьё сознание можно назвать сознанием искусствоведа, ценителя, коллекционера, семантика имени героя это подтверждает [1; с. 21-22]. Сванн – носитель художественного сознания, однако оно не равно сознанию художника, к которому он стремится. Этим во многом объясняется его страсть к искусству, к художникам, к научному исследованию чужого творчества (в романе упоминается, что Сванн пытается написать биографию Вермеера Дельфтского). Неспособный на создание объекта искусства, Сванн пытается изучить, проанализировать чужое искусство, таким образом, добавляя его к своей художественной коллекции: «Сванн держался очень просто и, питая давнюю слабость к антикварным вещицам и картинам, жил теперь в старом, до отказа набитом коллекциями особняке, куда моя бабушка мечтала когда-нибудь попасть» [2; c. 30] (Здесь и далее выделение – А.К.).

В части «Любовь Сванна» особенно актуализируется стремление Сванна приблизиться к сознанию художника, не подавляя при этом сознание искусствоведа. Так, Сванн, переносящий образы с картин в реальность («У Сванна была такая особенность: он любил находить на картинах великих мастеров не только общие признаки окружающей нас реальности, но и то, что, напротив, на первый взгляд дальше всего отстоит от художественного обобщения и меньше всего способно его передать, а именно индивидуальные черты знакомых лиц: например, в бюсте дожа Лоредана работы Антонио Риццо ему бросались в глаза и высокие скулы, и брови вразлет, и вообще разительное сходство с его собственным кучером Реми; в красках какого-то полотна Гирландайо он узнавал нос г-на де Паланси, на одном портрете Тинторетто – переход от округлости щеки к началу бакенбард, излом носа, проникновенный взгляд, воспаленные веки доктора Бульбона» [2; c.235]; «Эта кофта напоминала накидки, окутывающие символические фигуры на картинах Джотто, – фотографические копии с этих картин подарил мне г-н Сванн. Он и открыл нам глаза на это сходство и, имея в виду нашу судомойку, спрашивал: “Как поживает “Милосердие” Джотто?”» [2; c.93]), начинает видеть мир как художник: не только подмечать детали, но и дорисовывать образы. Если прежде поиск в чужих лицах образов с картин был связан с тем, что Сванна как ценителя искусства тянуло к интерпретации деталей и образов («Может быть, напротив, художественная натура в нем уцелела, и как раз поэтому отдельные черты в людях доставляли ему удовольствие и получали более общий смысл, стоило им отделиться от тех, кому они были присущи, и обрести свободу, просквозив в сходстве старинного портрета с позднейшим оригиналом, не изображенным на портрете» [2; с. 235]), то, как только он влюбляется в Одетту и начинает смотреть на мир сквозь призму своих чувств, он на самом деле понимает, каково это – «охудожествлять» действительность, т.е. творить:

«…полнота восприятия, которую он обрел с некоторых пор, обогатила даже его вкус к живописи, хотя обрел он ее скорее благодаря любви к музыке» [2; с. 235]; «Изменились даже монокли (а в моноклях были многие гости – и прежде Сванн просто-напросто сказал бы, что вот, мол, у них монокли): он теперь уже не воспринимал их просто как расхожую моду среди людей определенного круга, поскольку в каждом он увидел что-то неповторимое. Генерал де Фробервиль и маркиз де Бреоте, болтавшие у дверей, представились ему просто двумя персонажами какой-то картины, а ведь долгое время они были для него полезными друзьями – рекомендовали в Жокей-клуб, брали на себя роль секундантов у него на дуэлях, – и возможно, именно потому монокль генерала, застрявший между век, подобно осколку артиллерийского снаряда на его простецком, усеянном шрамами, победоносном лице (которое от этого словно окривело, будто во лбу у него красовался единственный глаз циклопа), показался Сванну отталкивающей раной, почетной, конечно, но выставлять ее напоказ было явным бесстыдством» [2; с. 336-337] и т.п.

Прежде чем влюбиться в Одетту, Сванн также пытался создать в своей жизни ощущение художественного мира, пытался представить себя героем по крайней мере любовного романа («…он принадлежал к категории людей, проживших жизнь в праздности и черпающих утешение, а может, и оправдание в мысли, что в этой праздности обретаешь не меньше интересной пищи для ума, чем в искусстве или науке, и что жизнь сама по себе создает положения, которые увлекательнее и романтичнее любого романа» [2; с. 206]) и создать новизну ощущений («…он вновь поддавался очарованию давно надоевшей ему светской жизни: ведь с тех пор, как он вплел в ее ткань новую любовь, ткань эта, пронизанная и окрашенная теплым мерцанием игравшего на ней огня, вновь казалась ему драгоценной и прекрасной» [2; с. 208]), поскольку он понимал, что «künstlerroman» не мог быть им осуществим в реальной жизни (в отличие от Марселя).

«Охудожествление» действительности начинается с преобразования образа Одетты в сознании Сванна. Причинами, из-за которых женщина, противоположная его вкусу, становится для него не только единственным объектом любви, но и первым художественным творением, являются, вероятно, поиск разнообразия, влюблённость Одетты, которая очаровывает, радует Сванна и заставляет его обратить на неё внимание («Но Сванн стоял уже на пороге той искушенности, при которой влюбленный радуется просто самому чувству, не настаивая на полной взаимности; и если в юности родство душ – цель, к которой непременно стремится любовь, то позже в наших мыслях оно уже так крепко связано с любовью, что, возникнув между нами и другим человеком, может оказаться ее причиной. Прежде мы, влюбившись, мечтали обладать сердцем любимой; с годами, чтобы влюбиться, достаточно бывает почувствовать, что владеешь женским сердцем» [2; с. 209]), а также музыкальная фраза из Вентейля.

Музыкальная фраза явилась сильным толчком для Сванна. Перед тем как услышать фразу в гостях у Вердюренов, Сванн уже симпатизировал Одетте, однако рамки этой симпатии не нарушают его привычный образ жизни и мышления.

Воспоминание о впервые услышанной фразе Вентейля («Сначала ему понравились только сами звуки, исходившие из инструментов. И когда он почувствовал, как из-под легкой скрипичной партии, тонкой, упорной, насыщенной и влекущей, внезапно пробивается в текучем плеске вал фортепьянной партии, многообразной, нераздельной, ровной и полной внутренних столкновений, как сиреневая бемольная рябь на воде, зачарованная лунным светом, – это было уже огромным наслаждением. А потом, не умея четко определить границы того, что ему понравилось, не умея дать этому имя, внезапно очарованный, он попытался удержать в памяти какую-то фразу или созвучие – он сам толком не понимал, что это было, – но оно уже улетело, и только душа Сванна успела распахнуться ему навстречу; так порой расширяются наши ноздри навстречу аромату роз в вечернем влажном воздухе. Музыка была ему незнакома, и наверно, именно оттого таким зыбким оказалось впечатление, хотя, впрочем, чисто музыкальное впечатление только и может быть таким расплывчатым, ни на что не похожим, несводимым к любому другому» [2; с. 221]), за год до вечера у Вердюренов, удивительно соотносится с зарождением чувств к Одетте. В отличие от музыкальной фразы, Одетта не понравилась Сванну с первого взгляда, однако, как только он начинает ей симпатизировать, он также становится неспособен определить «границы того, что ему понравилось» в ней. Впечатление от Одетты для Сванна такое же расплывчатое, как и от музыкальной фразы («…Всякий раз он вновь и вновь разочаровывался в этом лице, особенности которого успевал в промежутке подзабыть: он не помнил, что оно такое выразительное и, несмотря на молодость, такое поблекшее…» [2; c.210]; «Оставаясь один, он думал о ней и припоминал эти разговоры; правда, ее образ, пожалуй, был только одним из множества женских образов, витавших в его романтических грезах» [2; с. 212]), её лицо всё время стирается из его памяти, однако он продолжает тянуться к ней, поскольку получает особое наслаждение, наблюдая за её чувствами:

«…но иногда, по какому-нибудь поводу (а может, повод был и ни при чем: ведь раньше, пока перемены, творившиеся в душе Сванна, еще не пробились наружу, тот же самый повод на него бы не повлиял), вдруг оказывалось, что все эти грезы слились в образе Одетты де Креси, и сами грезы были уже неотделимы от воспоминания о ней, и это означало, что изъяны ее внешности уже совершенно не важны, и не все ли равно, больше или меньше соответствует его вкусу ее телесная оболочка по сравнению с телесной оболочкой прочих женщин: это тело принадлежало той, кого он теперь любил, и отныне только оно одно могло радовать его и мучить [2; с. 212]; «Но когда Одетта уезжала, Сванн улыбался, вспоминая ее слова о том, как долго будет для нее тянуться время до следующего раза, когда он позволит ей приехать; он вспоминал, с каким тревожным и застенчивым видом она его попросила однажды, чтобы он все-таки позвал ее поскорее, как боязливо и умоляюще вглядывалась в него в ту минуту и какой трогательный вид придавал ей букетик искусственных анютиных глазок на круглой шляпке из белой соломки с черными бархатными лентами» [2; с. 210-211].

Фраза Вентейля подталкивает его к созданию собственного художественного мира, в котором Одетта, как его возлюбленная, сошла с фрески Сандро Боттичелли:

«Ей немного нездоровилось; она приняла его в сиреневом крепдешиновом пеньюаре, кутаясь в какую-то роскошно вышитую накидку. Ее распущенные волосы струились вдоль щек, она стояла рядом с ним, слегка согнув ногу, словно в танце, а на самом деле чтобы легче было склоняться над гравюрой, которую она, опустив голову, разглядывала своими огромными глазами, такими усталыми, тоскливыми в те минуты, когда их не оживляло возбуждение, – и Сванна поразило, до чего она похожа на Сепфору, дочь Иофора, изображенную на фреске в Сикстинской капелле» [2; с. 234-235]; «Он смотрел на нее – в ее облике проступал фрагмент фрески, и теперь уже, когда он был с Одеттой, и когда только думал о ней, он опять и опять стремился разглядеть этот фрагмент; он, конечно, дорожил творением флорентийца потому только, что узнавал его в Одетте, но она и сама хорошела благодаря этому сходству и становилась ему еще дороже» [2; с. 236]; «Вместо фотографии Одетты он поставил на письменный стол репродукцию дочери Иофора. Он восхищался большими глазами, нежным лицом, угадывавшейся небезупречностью кожи, чудесными локонами вдоль усталых щек, и, приспосабливая то, что до сих пор казалось ему прекрасным с эстетической точки зрения, к понятию о живой женщине, преображал все это в черты телесной красоты, радуясь, что обрел их все в одном существе, которым возможно обладать. Теперь, когда он знал земное воплощение дочери Иофора, смутная симпатия, притягивающая нас к шедевру, когда мы на него смотрим, превратилась в желание, пришедшее на смену тому безразличию, что внушала ему поначалу плоть самой Одетты. Глядя подолгу на этого Боттичелли, он думал о своем собственном Боттичелли, который казался ему еще прекраснее, и, сопоставляя его с фотографией Сепфоры, словно прижимал к сердцу Одетту» [2; с. 237].

Отмечая определённые детали в образе Одетты, он пытается увековечить её в своей памяти («Сванн сам какую-то секунду обеими руками удерживал его на расстоянии. Он медлил, чтобы его мысль могла поспеть за мечтой, которую она долго лелеяла, узнать ее и уследить за ее осуществлением: так зовут родственницу, чтобы она поучаствовала в успехе ребенка, которого она всегда от души любила. А кроме того, может быть, Сванну хотелось бросить последний взгляд на лицо Одетты, еще ему не принадлежавшей, еще даже не целованной ни разу, – так, уезжая навсегда, смотрят в день отъезда на пейзаж, который хотят унести с собой в памяти» [2; с. 245]), точно так же он при первом прослушивании фразы вычленяет её структуру и пытается организовать все детали в своей голове:

«Он представлял себе его диапазон, различал симметричные элементы, начертание, ощущал выразительность; перед ним было уже нечто большее, чем чистая музыка: был там и рисунок, и архитектура, и мысль, и все то, что позволяет запомнить музыку» [2; с. 222].

Дальнейшее описание М. Прустом впечатлений Сванна от музыкальной фразы предсказывает историю любви Сванна и Одетты: «Потом она (музыкальная фраза) исчезла. Он страстно пожелал увидеть ее еще, в третий раз. И в самом деле она вернулась, но говорила, пожалуй, менее внятно и даже наслаждение от нее было не таким острым, как раньше. Но когда он оказался дома, он затосковал о ней: он был словно человек, в чью жизнь, после мимолетной встречи с незнакомкой, вошло представление о новой красоте, обострившее его восприятие, хотя он и не знает, удастся ли ему еще когда-нибудь увидеть ту, которую он уже любит, не зная даже ее имени» [2; с. 222-223].

Спустя всего несколько страниц Сванн на время теряет Одетту и испытывает схожие чувства, что и при потере музыкальной фразы: «Одетта уже уехала, решив, что его сегодня не будет. Когда он не обнаружил ее в салоне, у него сжалось сердце; он затрепетал, впервые оценив удовольствие, которого лишился: ведь он-то был уверен, что получит его всегда, стоит только захотеть, а такая уверенность приуменьшает для нас любое удовольствие и даже мешает как следует его осознать» [2; с. 239]. Данный отрывок переплетается с другим рассуждением о фразе Вентейля, когда Сванн в гостях у Вердюренов узнаёт «имя незнакомки»: «теперь она (музыкальная фраза) уже не исчезнет, он сможет в любое время залучить ее к себе, изучить ее язык, вызнать ее секрет» [2; с. 224].

Эти переплетения отображают, насколько тесно в голове Сванна связаны любовь к Одетте и эта музыкальная фраза. Музыка Вентейля пробуждает жизнь в душе Сванна, она возвращает ему молодость, он вновь начинает верить в идеал и стремиться к нему («Эта любовь к музыкальной фразе на миг поманила Сванна чем-то вроде возвращенной молодости. Он давно отказался в жизни от стремления к идеалу, ограничиваясь погоней за повседневными радостями, и смутно верил, что так оно и будет до самой смерти; и вообще, уже не питая в душе возвышенных идей, он перестал верить в их реальность, хотя и не мог с уверенностью отрицать их существование» [2; с. 223]). Естественно, эти же эмоции Сванн находит и в любви к Одетте: «Вскоре он вынужден был признать, что он уже не тот, что был совсем недавно, и что в этом экипаже, везущем его к Прево, он уже не один: с ним здесь новое существо, которое примкнуло к нему, слилось с ним, от которого он уже едва ли отделается и с которым вынужден считаться, как с хозяином или с болезнью. И все-таки, как только он почувствовал, что к нему присоединилось это новое существо, жизнь показалась ему интереснее» [2; с. 241]; «Ведь с тех пор, как Сванн влюбился, окружающее вновь очаровывало его, как в отрочестве, когда он воображал себя художником, но теперь это очарование дарила ему только Одетта. Он чувствовал, как в нем оживает юношеское вдохновение, развеявшееся под влиянием легкомысленной жизни, но теперь все это вдохновение несло на себе отблеск, отпечаток одного-единственного существа; и долгими часами, когда он вкушал изысканное наслаждение одиночества у себя дома, наедине со своей выздоравливающей душой, он понемногу вновь становился самим собой, но все дело было в Одетте» [2; с. 251].

Фраза пробуждает в нём наслаждение, «будит в нем жажду неведомого очарования, но не даёт ничего ощутимого для ее утоления» [2; с. 249]. Средством утоления становится Одетта. Музыкальная фраза заполняет и исправляет все недостатки взаимоотношений Сванна и Одетты, «охудожествляет» их, делает их отношениями высшего порядка:

«Музыкальная фраза будила в нем жажду неведомого очарования, но не давала ничего ощутимого для ее утоления. Поэтому в душе у Сванна оставались пустые, ничем не заполненные участки, из которых фраза изгладила все практические заботы, все, что обычно так важно бывает для людей, – и теперь он мог вписать туда имя Одетты. Потом к тому, что было в привязанности Одетты скудного и обманчивого, фраза добавляла, подмешивала свою таинственную сущность» [2; с. 249].

В любви к Одетте выражается тот идеал, который искал Сванн, она одухотворяет его и «охудожествляет» его жизнь. Его бывшие возлюбленные были лишь «повседневными радостями», в то время как Одетта и мир, созданный под вдохновением от любви к ней, стремится к идеалу. В чувствах к Одетте, как и в его поисках «прекрасной незнакомки» (т.е. музыкальной фразы), Сванн находит «некое невидимое начало, одно из тех начал, в которые он уже перестал верить и которым он теперь снова жаждал и даже был в силах посвятить жизнь: словно музыка сумела пробиться сквозь тот самый холод, что сковал его душу» [2; с. 223].

Так, Одетта оказывается звеном между ним и музыкальной фразой, между ним и его чувственной юностью, между ним и его сущностью художника. Однако Сванну приходится обосновать самому себе, почему именно Одетта, полностью противоположная его вкусу и в принципе являющаяся носителем не самых лучших женских характеристик, становится ключевой частью, ядром его художественного мира. В вырисовывании нового образа прекрасной идеальной Одетты ему помогает Боттичелли, который обосновывает для Сванна ценность Одетты как произведения искусства, которому можно поклоняться:

«Слова “творение флорентийца” оказали Сванну огромную услугу. Они были как патент на благородство: он теперь мог поместить образ Одетты в мир своей мечты, куда до сих пор ей доступа не было, – и от этого ее образ просиял и возвысился. Раньше его интерес к этой женщине был чисто плотским, причем он постоянно сомневался, так ли уж хорошо ее лицо, тело, так ли уж она красива, и это ослабляло любовь, – а теперь сомнения рассеялись и любовь окрепла, потому что в ее основу легли принципы незыблемой эстетики; уж не говоря о том, что добиться поцелуя и близости от увядшей красотки было естественно и банально, а вот если те же дары оказывались наградой за преклонение перед музейным шедевром – в этом ему мерещилась некая сверхъестественная прелесть. А когда появлялось искушение пожалеть, что вот уже несколько месяцев он только и занят что Одеттой, он уговаривал себя, что ничего не может быть благоразумнее, чем посвящать как можно больше времени бесценному шедевру, в кои-то веки воплотившемуся в особых и крайне соблазнительных формах, в редчайшем экземпляре, который он, Сванн, созерцает то со смирением и духовным бескорыстием художника, то с гордыней и чувственным эгоизмом коллекционера» [2; с. 236-237].

Сванн, истинный собственник, коллекционер, вносит Одетту в свою коллекцию («…он получал от нее самые нежные письма; одно из них, которое она ему прислала в полдень из “Золотого дома” <…> начиналось словами: “Мой друг, рука у меня так дрожит, что я насилу могу писать”; он сохранил это письмо в том же ящике секретера, что и засушенную хризантему» [2; с. 238]; «… Сванн созерцает то со смирением и духовным бескорыстием художника, то с гордыней и чувственным эгоизмом коллекционера» [2; с. 237]; «А распрощавшись (хотя, едва за порог, врывался в дом поцеловать ее еще раз, потому что забывал прихватить с собой какие-то оттенки ее запаха или подробности лица), он ехал домой в своей виктории, благословляя Одетту за то, что она позволяет ему эти ежедневные визиты…» [2; с. 250]; «А порой она смотрела на него тоскливым взглядом, и он узнавал лицо, достойное занять место в “Жизни Моисея” Боттичелли, переносил его на картину, придавал шее Одетты нужный изгиб; и пока он вписывал ее темперой в пятнадцатый век, в фреску Сикстинской капеллы, его настолько пьянила мысль, что на самом деле она сейчас здесь, за роялем, что ее можно целовать, ею можно обладать, мысль о том, что она живая, из плоти и крови, – что глаза его начинали блуждать, челюсти сводил оскал, словно он хотел ее проглотить, и тогда он набрасывался на эту боттичеллиевскую девственницу и принимался щипать ее и тормошить» [2; с. 250]), тем не менее лишь часть её образа соткана им из чужих произведений искусства, другую часть он вырисовывает самостоятельно.

Как умелый интерпретатор, умеющий вычленять важные детали, Сванн также учится соединять детали образа Одетты в идеальную картину («Сванн приходил в восторг; в такой восторг приводит нас непосредственность ребенка или портрет, который так полон жизни, что, кажется, вот-вот заговорит; он словно видел душу Одетты, проступавшую сквозь черты ее лица, – и невозможно было устоять и не коснуться ее губами» [2; с. 257]) – он дописывает её жизнь («… и жизнь Одетты во все остальное время, поскольку он о ней ничего не знал, представлялась ему вроде карандашного наброска на нейтральном фоне, как листы этюдов Ватто, где тут и там, в беспорядке и во всех направлениях, в три цвета на светло-желтой бумаге нарисованы бесчисленные улыбки» [2; с. 252]), её чувства, мысли и поведение («…и он признавал за ней этот чарующий кроткий взгляд, как будто она в самом деле так смотрела, как будто это и впрямь она, а не портрет, порожденный воображением Сванна для утоления его страсти» [2; с. 313]). Он рассматривает её как объект искусства и пытается интерпретировать: «…и если бы восстановление подробнейшей хроники тогдашнего Лазурного берега могло помочь ему хоть что-нибудь понять в улыбке или в глазах Одетты – таких, впрочем, честных и бесхитростных, – он бы вложил в этот труд больше страсти, чем вкладывает специалист по эстетике, исследующий сохранившиеся документы Флоренции XV века, чтобы глубже постичь душу Весны, красавицы Ванны или Венеры Боттичелли» [2; с. 324].

Ему легче представить её в рамках своего художественного мира, поместить её в своё воображение, нежели принять настоящую Одетту, на самом деле далёкую от представлений героя о ней, тем более, что в таком случае она не будет связана ни с музыкальной фразой, ни с Боттичелли.

Когда же пелена, нарисованная им, слегка спадает с его собственных глаз («…вселенная, в которой живет Одетта, – не та другая вселенная, пугающая и сверхъестественная, куда он долгими часами пытался ее поместить, существующая, быть может, только в его воображении, а реальный мир, не пронизанный никакой особенной печалью» [2; с. 309-310]), он снова вырисовывает её на лице Одетты, стремясь не потерять единственную нить между ним и творчеством, которая заключается в его любви к Одетте: «Он подолгу смотрел на нее, пытаясь вновь уловить знакомое ему очарование, и не мог. Но Сванн знал, что в этой новой хризалиде прячется все та же прежняя Одетта, все та же мимолетная, неуловимая и необъяснимая прихоть, – и этого ему было достаточно, чтобы с прежней страстью ее доискиваться. Потом он смотрел на позапрошлогодние фотографии, он вспоминал, какая она была прелестная. И это немного утешало его в его терзаниях» [2; с. 302]; «…вселенная, в которой живет Одетта, – <…> реальный мир, не пронизанный никакой особенной печалью, мир, где есть этот стол, за которым он может сидеть и писать, и этот напиток, который ему дозволено отведать; все эти вещи, которые он разглядывает не только с любопытством и восхищением, но и с благодарностью: ведь они вобрали в себя его мечты, и теперь он от них избавлен – но зато они сами пропитались его мечтами, воплощают их; эти вещи занимают его ум, обретают выразительность под его взглядом и умиротворяют ему сердце» [2; с. 309-310]; «Силой памяти Сванн связывал воедино эти крупицы, уничтожал промежутки, словно из золота отливал добрую, спокойную Одетту, которой потом (как будет видно во второй части этой книги) принесет такие жертвы, которых первая Одетта никогда бы не дождалась» [2; с. 325].

Он догадывается, что для счастья его любви необходимо, чтобы он страдал и ревновал, чувствовал бесконечную тревогу из-за Одетты («Между тем он догадывался, что этот вожделенный покой, эта тихая жизнь, которые ему грезились, не пошли бы на пользу его любви. Если бы Одетта была все время при нем, если бы он не грустил о ней, не воображал ее, если бы его чувство к ней перестало быть таким же таинственным беспокойством, как то, что рождалось от сонатной фразы, и превратилось в привязанность и благодарность, если бы между ними установились нормальные отношения, которые положили бы конец его безумию и его печали, тогда, вероятно, события ее жизни потеряли бы для него такой мучительный интерес» [2; с. 310]), это бы сблизило её ещё больше с музыкальной фразой Вентейля.  Тем не менее Сванн знает, что любовь к Одетте рано или поздно обернётся разочарованием, поскольку музыкальная фраза предсказывает именно такой исход («Она (музыкальная фраза) проходила в колыхании складок, простых и бессмертных, расточая вокруг великодушные дары, с одной и той же неизменной улыбкой; но теперь Сванну чудилось в ней разочарование. Казалось, она знает тщету счастья, к которому указует путь. В ее легком изяществе была какая-то завершенность или даже отрешенность, приходящая на смену сожалению» [2; с. 231]), но он оттягивает это разочарование, насколько это возможно:

«Он чувствовал, что его любовь ни на что не похожа и со стороны кажется необъяснимой; он понимал, что дорожит минутами, проведенными рядом с Одеттой, не потому, что она обладает какими-то особыми достоинствами. И часто, когда в Сванне брало верх разумное начало, он хотел оборвать эту связь, не жертвовать больше умственными и светскими интересами этому воображаемому блаженству. Но едва он слышал фразу, ей удавалось раздвинуть его внутреннее пространство и угнездиться там, и его душа переустраивалась…»  [2; с. 248-249].

Наконец Сванн ощущает, что устал от тревоги и беспокойства из-за Одетты, он уже надеется либо на свою, либо на её смерть:

«Он чувствовал неимоверную усталость при мысли, что завтра опять придется разузнавать, что делала Одетта, пускать в ход связи, чтобы попытаться ее увидеть. Эта необходимость постоянно и безуспешно заниматься все одним и тем же была так мучительна, что как-то раз, обнаружив у себя какое-то уплотнение на животе, он испытал настоящую радость при мысли, что это, возможно, смертельно опасная опухоль, и, значит, можно будет ничего больше не делать: теперь он будет подчиняться болезни, станет ее игрушкой, а там и конец придет» [2; с. 327-328]; «И все-таки ему хотелось бы дожить до дня, когда он ее разлюбит, когда у нее больше не останется причин ему лгать» [2; с. 328].; «Иногда он надеялся, что она умрет как-нибудь без мучений в уличном происшествии, ведь она с утра до вечера бывала вне дома, на улице, в дороге» [2; с. 365].

В этот момент к нему вновь приходит музыкальная фраза: «И вдруг она (музыкальная фраза) словно вошла в зал, и это причинило ему такую душераздирающую боль, что он вынужден был прижать руку к груди. Скрипка в этот миг взмыла в вышину и замерла, словно выжидая, и ожидание длилось, пока она, держа самую высокую ноту, неистовствовала, потому что уже увидала предмет своего ожидания, который был все ближе, и скрипка совершала отчаянные усилия, пытаясь выдержать звук до его прибытия, не испустить дух, пока встреча не произойдет, еще хоть мгновение из всех своих самых последних сил расчищать ему путь, чтобы он мог пройти, – так придерживают дверь, чтобы не захлопнулась. И не успел Сванн спохватиться и сказать себе: “Не слушай: это фраза из сонаты Вентейля!” – как все воспоминания из тех времен, когда Одетта была в него влюблена, воспоминания, прежде невидимые, запрятанные глубоко внутри, поддались обману, доверились этому неожиданному лучу из прежних времен, поверили, что любовь ожила, – и встрепенулись, и слетелись, и, не щадя его безрадостного настоящего, исступленно запели забытые песни счастья. Взамен отвлеченных выражений вроде “дней, когда я был счастлив”, “дней, когда меня любили”, – выражений, которые до сих пор он произносил часто и без особых страданий, потому что умом выхватывал из прошлого только жалкие, выветрившиеся обрывки, – он вспомнил все то особенное, мимолетное, что составляло суть погибшей любви; он вновь увидел все – белоснежные кудрявые лепестки хризантем, тех, что она бросила ему в экипаж, а он прижал к губам и не выпускал; выпуклые буквы адреса “Золотого дома” на письме, в котором он прочел: “Рука у меня так дрожит, что трудно писать...”; морщинку у нее на переносице, когда она говорила ему с умоляющим видом: “Вы ведь меня еще позовете в гости?”; он почувствовал запах щипцов для завивки, которыми ему укладывали волосы, пока Лоредан ездил за молоденькой работницей, дожди с грозами, которые так часто бушевали тем летом, ледяные возвращения домой в виктории, при свете луны, все те ячейки мысленных привычек, погодных впечатлений, осязательных переживаний, растянувшиеся на много недель в единую сеть, в которую угодило его тело» [2; с. 355-356].

Эта сцена перекликается с эпизодом из «Комбре», когда Марсель возвращается в детские воспоминания, «поднеся к губам ложечку чаю, в котором размочил кусок мадленки»:

«Но в тот самый миг, когда глоток чаю вперемешку с крошками печенья достиг моего нёба, я вздрогнул и почувствовал, что со мной творится что-то необычное. На меня снизошло восхитительное наслаждение, само по себе совершенно беспричинное. Тут же превратности жизни сделались мне безразличны, ее горести безобидны, ее быстротечность иллюзорна – так бывает от любви, – и в меня хлынула драгоценная субстанция; или, вернее сказать, она не вошла в меня, а стала мною. Я уже не чувствовал себя ничтожным, ограниченным, смертным. Откуда взялась во мне эта безмерная радость? Я чувствовал, что она связана со вкусом чая и печенья, но бесконечно шире, и что природа ее, должно быть, иная. Откуда она? Что означает? Как ее задержать? Я отпиваю второй глоток, и он не приносит мне ничего нового по сравнению с первым, отпиваю третий, и он дает чуть меньше, чем второй. Пора остановиться, похоже, что сила напитка убывает. Ясно, что истина, которую я ищу, не в нем, а во мне. Он ее разбудил, но ничего в ней не понимает и только может повторять до бесконечности, все с меньшей уверенностью, одно и то же свое свидетельство, которое я не умею истолковать, а мне бы выманить это свидетельство еще хотя бы раз, в первозданном виде, заполучить его в свое распоряжение, чтобы окончательно разобраться <…> И вдруг воспоминание воскресло. Такой вкус был у кусочка мадленки, которым по воскресным утрам в Комбре (потому что в этот день до обедни я сидел дома) угощала меня тетя Леони, когда я приходил к ней в спальню поздороваться, причем сначала она макала его в свой чай или липовый отвар» [2; с. 57-59].

Музыкальная фраза Вентейля выполняет в данном эпизоде ту же самую функцию, что и печенье «Мадлен» для Марселя, т.е. является спусковым механизмом для непроизвольной памяти Сванна.

Поглощённый эмоциями и воспоминаниями, Сванн явственнее ощущает, насколько точно музыкальная фраза предсказывала их с Одеттой судьбу: «Правда и то, что часто она предупреждала их о непрочности этих радостей. И хотя и в те времена он угадывал страдание в ее улыбке, в ее ясной, чуть разочарованной интонации, сегодня его более всего прельщало в ней какое-то веселое смирение. Казалось, она твердила ему о тех самых горестях, что и прежде, когда он их еще не изведал, а только видел, как она, улыбаясь, увлекает их за собой в стремительном своем, извилистом полете, – и теперь, когда эти горести были ему уже хорошо знакомы и не осталось ни малейшей надежды на избавленье, она словно говорила ему о них, как прежде о счастье: “Ну и что? Все это не важно”» [2; с. 358].

Музыка Вентейля подталкивает Сванна к тому выводу, который он прячет в глубине своей души: «С этого вечера Сванн понял, что чувство Одетты к нему никогда не возродится, что его надежды на счастье не осуществятся» [2; с. 363].

Пелена с глаз Сванна спадает, он узнаёт о настоящей жизни Одетты и тем самым разрушает мир иллюзий, в котором жил до сих пор, «камень за камнем рушится его прошлое» [2; c. 382]. Так он прощается с той Одеттой, которая была в его художественном мире:

«Когда-то, прежде чем в первый раз поцеловать Одетту, он пытался запечатлеть в памяти то ее лицо, которое так долго видел и которое теперь изменится, потому что память о поцелуе его преобразит; вот так и теперь ему хотелось успеть – хотя бы мысленно – попрощаться, пока она еще не исчезла, с той Одеттой, которую он любил, ревновал, с Одеттой, из-за которой терзался, с Одеттой, которую больше никогда не увидит» [2; с. 388].

Стоит, однако, отметить, что вместе с разрушением иллюзий Сванн не теряет полностью художественное сознание. Новый спектр чувств открывает новые возможности понимания искусства:

«Но какой горестной правдой веяло для него теперь от строк из “Дневника поэта” Альфреда де Виньи, которые когда-то он читал равнодушно: “Когда чувствуешь, что влюблен в женщину, следует спросить себя: „Каково ее окружение? Какую жизнь она вела?“ На этом основано все счастье нашей жизни”» [2; с. 378]; «…из-за этой лжи повсюду расползался тот темный ужас, который он ощутил, слушая признание о “Золотом доме”, и, как отвратительные животные на барельефе “Скорбь ниневийская”, разрушал, камень за камнем, все его прошлое» [2; с. 382].

Эпизод во сне Сванна наглядно демонстрирует, как Сванн наконец отрешается от романтического восприятия чувств, однако не теряет сознание художника и продолжает мысленно творить: «Так Сванн говорил сам с собой, потому что молодой человек, которого он сперва не узнал, – это тоже был он; как некоторые романисты, он распределил черты своей личности между двумя персонажами: тем, кто видел сон, и тем, кого он видел перед собой в феске» [2; с. 389-390]. Действие сна незамедлительно проявляется и в образе Одетты, которая сразу же теряет «охудожественный» вид: «…он вновь увидел все то, что во сне было так близко, – бледность Одетты, ее ввалившиеся щеки, осунувшееся лицо, синеву под глазами, – все это он перестал замечать с первых же дней их связи, пока испытывал к ней непрестанную нежность, и упорная любовь к Одетте надолго вытеснила из памяти первое впечатление о ней, а теперь, вероятно, пока он спал, память доискалась до точных ощущений той начальной поры. И с грубоватостью, которая накатывала на него, когда он не чувствовал себя несчастным, и сразу делала его хуже, черствее, безнравственнее, он про себя воскликнул: “Подумать только: загубил годы жизни, хотел умереть, сгорал от любви – к кому? она мне и не нравилась даже, это не мой тип!”» [2; c. 392].

Таким образом, в рамках «Любви Сванна» реализуется не только сюжетная линия развития отношений Сванна и Одетты, но происходит и формирование сознания художника: Сванн-коллекционер обретает способность быть сотворцом (иногда и единоличным творцом), а после разочарования в своей возлюбленной растёт над своим романтическим художественным восприятием, вероятным исходом которого может явиться реалистическая точка зрения. Тем не менее в дальнейших романах цикла «В поисках утраченного времени» Сванн так и не сможет смириться с реальностью, не сможет отказаться от романтического восприятия действительности. Так, несоответствие иллюзий и жизни приведёт его к смерти.

1. Прийтенко Е.Г. Любовь и имена у Марселя Пруста // Lingua mobilis. 2011. №3 (29). URL: https://cyberleninka.ru/article/n/lyubov-i-imena-u-marselya-prusta (дата обращения: 21.09.2019).
2. Пруст. М. В сторону Сванна / Пер. с фр. Е. Баевской. – М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2013.