Русский язык | Филологический аспект №1(1) Май, 2015

О СИЛЕ ЯЗЫКА И ТЕНДЕНЦИИ К ЕЁ УТРАТЕ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Костецкий Виктор Валентинович
Санкт-Петербургская государственная консерватория им.Н.А. Римского-Корсакова

Аннотация: В статье представлено новое философское понимание языка и заявлено об упаднических тенденциях в русском языке.
Ключевые слова: Дух, сила, взгляд, эмпатия, симпатия, синергия, интенция, опустошение

Kostetsky Victor Valentinivich
St. Petersburg State Conservatory by N.A. Rimsky-Korsakov

Abstract: This article presents a new philosophical understanding of the language and states decadent trends in the Russian language.
Keywords: Spirit, strength, sight, empathy, sympathy, synergy, intention, desolation

По сложившимся традициям язык увязывается с человеком, сознанием, речью, мозгом, культурой, однако в истории философской мысли есть другое направление в понимании языка. Первым в этом ином направлении является Аристотель. Когда Аристотель строит посылки силлогизма по типу «человек – сказывается о Сократе», то это «сказывается» не связано с каким-либо человеческим языком, «сказывается» самим видом Сократа, сказывается визуально. Это значит, что язык упирается в зрение, а это еще один феномен, не более понятный, чем язык. На зрение как основу языка ссылается и О.Шпенглер в своем наблюдении о том, что если человек обнаруживает себя под чьим-либо взглядом, то он начинает говорить всем своим телом. Бытие-под-взглядом, как я формулирую эту ситуацию, является исходным в понимании феномена языка.
В свою очередь, взгляд не стоит приписывать человеку, в онтологическом плане взглядами обмениваются все соприсутствующие вещи; если угодно, вещи видят друг друга. Можно использовать более нейтральные термины: «отражают», «рефлексируют», – однако речь все-таки идет о некоей субъектности вещей в отношении друг к другу, а не о механическом соположении. Субъектность в данном случае можно удачно представить через понятия «эмпатия», «симпатия», «синергия». Эмпатия – вчувствование в вещь до своего отождествления с нею по типу всадник и лошадь, рука хирурга и скальпель, скрипач и скрипка. Симпатию не следует понимать независимо от эмпатии, как это обычно делается. Симпатия – это, собственно, обоюдная эмпатия, когда человек вчувствуется в вещь, а вещь реагирует на то, как в неё вчувствуется человек. Этой вещью, может быть и другой человек, и животное, и растение, и драгоценный камень, да, собственно, что угодно. Прагматичным результатом симпатического взаимодействия является синергия («общее дело») – это как раз тот случай, о котором говорится поговоркой «в своем доме стены помогают». В русской истории такими стенами не раз служила «русская земля», как это было при нашествии Наполеона или Гитлера. Синергия этноса и ландшафта хорошо прослеживается в истории войн, начиная, по крайней мере, с эпохи греко-персидских войн.
Онтологическая сфера языка с учетом её вещной субъектности заложена исключительно в области эмпатии-симпатии-синергии. И в этой области язык наделяется вполне определенной силой, включая тот бытийный случай, о котором говорят, что слово имеет вес, слово имеет силу. В.Гумбольдт в таком случае говорил о «духе языка», подразумевая под духом наличие силы (по аналогии с силой ветра или пара). Идеи В.Гумбольдта о духе языка были непосредственно подхвачены Г.Гегелем, в философии которого дух стоит за бытием любой вещи, так что именно духом бытия вещи определяется её расцветы и закаты, моменты силы и моменты слабости. Гегелевское понимание «духа», собственно, мало отличается от того смысла, который заложен в название таких работ как «О духе законов» Ш.Монтескье, «Происхождение трагедии из духа музыки» Ф.Ницше, «Протестантская этика и дух капитализма» М.Вебера. Для Гегеля дух есть реальность со своей логикой (об этом говорит «Наука логики»), особенности которой можно кратко представить двумя моментами. Во-первых, дух начинается с ничто («из ничего», с «детали», «мелочи», «нюанса»), и обязательно обращает реальность обратно в ничто, проходя три стадии: «бытие-в-себе», «бытие-для-другого», «бытие-для-себя». Применительно к языку это означает, что язык максимально проявляется в «бытии-для-другого», после чего дух языка и носители языка расстаются друг с другом: язык уходит-в-себя, в историю своей языковой семьи. Во-вторых, дух языка всегда представлен как диалог очень специфичных субъектов: содержания и формы, части и целого, возможности и действительности. Это диалог не предметов, а интенций. Так, например, количество у Гегеля – это не количество предметов, а степень монотонности качества. Яркость или, напротив, тусклость диалога, его бодрость или, напротив, вялость определяют силу духа, в том числе духа языка.
При сопоставлении в конкретных исторических условиях «духа языка» с «духом народа» может оказаться, что между ними нет никакого равенства. Если дух народа сильнее духа языка, на котором ему приходится общаться, то выбор будет сделан в пользу другого («иностранного») языка: так в свое время «в моду» вошли аккадский, греческий, латинский языки, а позднее и «новые языки» (французский испанский итальянский, английский, немецкий). В России языковая история носит другой характер, но в качестве примера можно сослаться на официозную роль «литературного языка», подавляющего народные диалекты. В последние десятилетия литературный язык явно теснится «ненормативной лексикой» и «экспрессивной фразеологией». Все это свидетельствует о том, что дух русского языка перестает существовать в бытии-для-другого и уходит в «бытие-для-себя», то есть на полки истории. В истории народа эта ситуация представляет собой чрезвычайно драматический момент, так же как кризис национальной религии или этнических верований. От принятых мер, часто политического характера, зависит дальнейшая судьба народа. Замена языка или религии часто оказывалась единственным эффективным средством сохранения народа. Таким путем пошли эллины, признав при Писистрате дионисийство, таким путем пошла Европа, признав христианство, внедряя его «огнем и мечом». С точки зрения Ф.Ницше, дух христианства в Европе исчерпал себя и от него должно отказаться во имя правды.
Дух русского языка в современной России переживает далеко не лучшие времена. И дело не в том, что народ мало читает или мало востребованной литературы, дело в изменении семантической структуры русского языка в сторону её опустошения, «выветривания смыслов». В процессе преподавания философии с негативными явлениями в русском языке приходится часто сталкиваться.
Например, возьмем слово «знание», что это такое? Предполагает ли знание понимание и возможно ли полу-знание? В поисках ответа обратимся к древне-греческому языку. Как ни странно, но в языке носителей эллинской культуры не было слова «знание» в том виде, в каком мы употребляем это слово сейчас. Вместо одного слова «знание» с довольно неопределенным значением употреблялось около двух десятков слов с конкретными значениями. Перечислим важнейшие из них.
Слово «гносис» означало знание из авторитетного источника (например, от учителя), а слово «докса» означало знание из неавторитетного источника (например, при случайной встрече). Слово «эпистэмэ» означало знание, которое каждый сам может проверить на опыте, так что степень авторитетности источника знания не имеет значения. Слово «матема» тоже означало проверяемое знание, но без обращения к опыту, то есть путем логического доказательства и аргументации. Иной случай представлен словом «догма» – это такое знание, которое неприлично проверять опытным или логическим путем (например, в нашем обществе догмой являются дорожные знаки). Слово «парадигма» означало знание впрок, как образец для аналогичных ситуаций. Очень интересный вид знания представлен словом «пролепсис» – это предварительное понимание без возможности выразить понимаемое словами. Напротив, слово «алетейя» означало окончательное раскрытие сути без каких-либо препятствий со стороны языка (а иногда и благодаря языку). Слово «теория» (от «теос» – дух, «риа» – поток) означало визионерское видение, «умо-зрение» (то есть видение без использования глаз, аналогично сновидению). Самое распространенное ныне эллинское слово «логос» означало знание, не связанное именно с человеком. В девизе скептиков «боги знают, люди мнят» логос относится к богам, так что знание как логос человечеству недоступно. В более широком смысле логос – это вне-человеческое знание, доступное богам, людям и животным (знание, как бы впечатанное в природу, космос, мир).
Если от эллинского языка вернуться к русскому, то обнаружится, что в русском языке слово «знание» обобщает множество древне-греческих слов о которых шла речь, увеличивая свой объем и, соответственно, уменьшая содержательность. Другими словами, в русском языке слово «знание» является опустошенным до предела и ни к чему не обязывающим. Если древне-греческий язык приучал на слух определять качество информации, причем на уровне повседневной культуры, то русский язык в отношении «знания» позволяет относиться к информации формально и вполне безответственно. Другими словами, в отношении слова «знание» древне-греческий язык выполнял свой образовательный долг перед греками, а русский язык не выполняет свой образовательный долг перед русскими.
Естественно, что ситуация с другими современными языками в отношении древне-греческого языка мало чем отличается от ситуации с русским языком (нам-то от этого не легче). Например, слово «музыка» есть во всех современных европейских языках, но такого слова не было в языке древне-греческом. У греком инструментальная музыка была представлена двумя словами: авлетика (духовые инструменты) и кифаристика (струнные инструменты), которые рассматривались как два разных искусства – наподобие живописи и скульптуры. Мы привыкли вслушиваться в мелодию, оставляя без внимания набор инструментов её исполнения, а эллины, напротив, вслушивались в тембр, рассматривая мелодию всего лишь как сюжет для демонстрации тембра. В античной музыке не было аккордов, поскольку аккорды украшают мелодию, но видоизменяют тембры. Наше понимание музыки через мелодию, ритм, динамические оттенки во многом обусловлено современным значением слова «музыка» (с большим объемом понятия и малым содержанием). В результате современная музыка теряет духовность, но видоизменяется количественно (особенно в плане громкости и заполнения времени эфира).
В русском языке порой скрыты те же возможности содержательности слов, что были присущи древне-греческому языку. Ярким примером может служить ситуация со словом «время». Несколько столетий назад не было слова время (с таким значением) в русском языке: был ряд других слов, не затронутых опустошением и сохраняющих ответственное прагматическое значение. Такими словами были «пора», «черед», «срок», «бремя» («беремя»). Какая разница в том, сколько времени на часах, если вопрос стоит по-другому: пора или не пора, черед или не черед, пришел срок или не пришел. В.Даль приводит поговорку: «Дураку что ни время, то и пора». Слово «хронос» в древне-греческом языке тоже долго отсутствовало и появилось далеко за пределами классического периода. И это не случайно. Время, отмеряемое механическим способом «тик-так», способно демонизировать всю жизнь, от экономики и педагогики до брачных отношений. Время уроков, перемен, каникул загоняет учебные планы и учебную нагрузку в бюрократические тупики, не способствуя эллинскому совету «спеши медленно». Школьно-вузовские программы выстроены в соответствии с другой поговоркой, приведенной выше из словаря В.Даля.
Современный русский язык, к сожалению, наполнен формализованными словами с опустошенным содержанием. Поэтому литература, тем более последних двух столетий, при всех своих достоинствах не способна вернуть язык к его неформализованному прошлому, собственно, к культуре. Литература лишь приучает жить (интеллигентно выживать) в условиях опустошенных слов. Значительный контраст литературе и урокам литературы представляет риторика и преподавание риторики. В качестве примера сошлюсь на личный опыт. На семинаре по риторике было задание: каждому студенту написать поздравительную речь в честь присутствующего в группе именинника, а затем продекламировать её. Во второй части задания необходимо было перевести свой текст на молодежный сленг (типа «словаря блатной лексики» И.А.Бодуэна де Куртене) и вновь продекламировать свои речи. К всеобщему удивлению оказалось, что эффект от перевода (хочется сказать «транспонирования») был просто потрясающим по силе искренности, по крепости чувств и доходчивости до ума. На фоне риторического эффекта обычный (литературный) язык выглядел по меньшей мере неискренним и лицемерным, с пустыми дежурными фразами типа «поздравляю», «желаю счастья». Мы привыкли считать родной русский язык великим и могучим, но перестали замечать его опустошение под действием многих социальных факторов, включая государство, церковь, школу и конкретно «урок литературы».
Вспоминая историю появления разного рода «учебных предметов» в системе образования, надо заметить, что во времена А.Пушкина уроков литературы (в современной её интерпретации) не было, а литературный вкус, тем не менее, прививался, и литературные способности развивались. Педагогически эта задача решалась за счет изучения древне-греческого языка и латыни с разбором грамматики и синтаксиса по текстам Гомера, Платона, Еврипида, Цезаря, Цицерона. Литературность речи формировалась как бы невзначай, «бриколажем». Следует принять во внимание и то обстоятельство, что преподавание «мертвых языков» непременно сопровождалось курсом риторики и её живительных «речей» в разных жанрах, включая не только поздравления, но так же речи обличения, обвинения и апологетику. О роли риторики в образовании может свидетельствовать тот факт, что «высшее образование» как таковое возникло в Др.Риме именно на базе риторики с последующим подключением к ней философии и логики. Современная школа сделала свой выбор не в пользу древних языков и риторики, а в пользу «русского языка и литературы» – выбор, исторически не верный. В последе время о состоянии русского языка среди учащихся школ озаботилось Правительство РФ, однако исправить ситуацию путем увеличения учебных часов на «русский язык и литературу» невозможно, поскольку действовать надо в другом направлении.