Русская литература | Филологический аспект №5 (37) Май, 2018

Мотив прозрения в безумии в романе Г.Н. Гайдовского «Картонный император»

Назаров Иван Александрович
Кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГБУК г. Москвы «Музей М.А. Булгакова», Россия, Москва

Аннотация: Статья посвящена специфике художественного воплощения феномена безумия в советской литературе 1920–х гг. на примере романа Георгия Николаевича Гайдовского «Картонный император» (1924). Внимание уделяется особенностям образа безумца, разносторонне представленному мотиву безумия, связанному в романе с мотивами болезни, сна, убийства, переодевания, смысловым оппозициям «безумие личности / “безумие мира”», «разум (механизм) / безумие (поломка механизма)», а также художественные параллелям с произведениями Н.В. Гоголя, А.И. Герцена, Л.Н. Андреева и М.А. Булгакова. Особое внимание уделяется ситуации утрате рассудка, позволяющей герою осознать безумие окружающего мира.
Ключевые слова: Г.Н. Гайдовский, феномен безумия, образ безумца, прозрение в безумии, советская литература

Nazarov Ivan Aleksandrovich
candidate of Science, senior Researcher M.A. Bulgakov Museum, Russia, Moscow

Abstract: The article is devoted to the specificity of the artistic embodiment of the phenomenon of madness in the Soviet literature of the 1920s. on the example of the novel by Georgy Nikolaevich Gaidovsky "The Cardboard Emperor" (1924). Attention is given to the peculiarities of the image of the madman, the motif of madness, which is variously presented in the novel with the motives of illness, sleep, murder, disguise, semantic oppositions «madness of the person / "madness of the world"», «mind (mechanism) / madness (breakdown of the mechanism)», and also artistic parallels with the works of N.V. Gogol, A.I. Herzen, L.N. Andreeva and MA Bulgakov. Particular attention is paid to the situation of loss of mind, allowing the hero to realize the madness of the surrounding world.
Keywords: G.N. Gaidovsky, the phenomenon of madness, the image of a madman, insight into madness, Soviet literature

Феномен безумия, как убедительно доказывают отечественные и зарубежные исследования в области литературоведения и культурологии (Л.К. Антощук [1], О.А. Иоскевич [5], И. Поспишил [9] и другие), является сквозной темой в художественной литературе и оказывается «представленным во все литературные эпохи, особенно в те, которые проблематизируют отношения между литературой и действительностью» [5 : С. 8]. Впрочем, точки зрения исследователей на воплощение феномена безумия в культуре той или иной эпохи не всегда сходятся — так, в диссертационном исследовании А.М. Хазовой указано, что «по сравнению с литературой Серебряного века в период 20-30-х гг. XX в. уменьшается частотность обращения к теме безумия, что связано с изменением социальной обстановки в стране и приходом советской власти, жестко регламентирующей выбор тематики будущих произведений. Лишь некоторые авторы обращались в этот период к подобной тематике» [8 : С. 16]. На наш взгляд, «жесткая регламентация» не отменила интерес писателей к теме сумасшествия — феномен безумия в отечественной литературе периода 1920–1930-х гг. привлекал к себе внимание многочисленных писателей (А.Т. Аверченко, К.К. Вагинова, М.А. Булгакова, М. Горького, Ф.В. Гладкова, Б.С. Житкова, В.Я. Зазубрина, С.С. Заяицкого, Л.М. Леонова, Ю.К. Олеши, А. Соболя, Г.И. Шилина и многих других) и был представлен достаточно разносторонне. В данной статье будут рассмотрены особенности художественного воплощения феномена безумия на примере романа Георгия Николаевича Гайдовского «Картонный император» (1924).

В 1924 году в московском издательстве «Новые вехи» был напечатан роман советского писателя и драматурга Г.Н. Гайдовского (1902–1962), «Картонный император». В июне 1941 года книга оказалась под запретом — в издании «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов» указано, что внимание цензоров вызвал «“лектор клуба имени Троцкого при 11-м стрелковом полку” <…> сюжет романа выглядел в их глазах подозрительным. Автор применяет известный литературный прием: публикует нечто вроде “записок сумасшедшего” — рукопись некоего Василия Стефановича, покончившего жизнь самоубийством. Оказывается, и Николай II, и Распутин уцелели, в Москве создается “Союз защиты Родины”, напоминающий “Союз Меча и Орала” из позднейших “Двенадцати стульев” Ильфа и Петрова. Совершается переворот, но мало что меняется…» [2 : С. 143]. Запрещенная при жизни автора книга впоследствии была отмечена исследователями в контексте развития жанра фантастики в 1920–х гг., о чем свидетельствуют работы исследователей, в том числе диссертационные [7], где роман Г.Н. Гайдовского по своеобразию формы и содержания оказывается в одном ряду с трилогией А. Белого «Москва» (1926–1930), романом О. Савича «Воображаемый собеседник» (1928) и произведениями других современников.

Одним из центральных мотивов романа Г.Н. Гайдовского оказывается мотив безумия, представленный в различных аспектах. По своей форме «Картонный император» частично восходит к традиции гоголевской повести «Записки сумасшедшего» (1835) — текст романа представляет собой записи «поэта в отставке» Василия Трибогова, занесенные в тетрадь перед суицидом. Сумасшествие героя в романе Г.Н. Гайдовского получает различные авторские оценки, одна из которых связана с положительной коннотацией болезни — позволяет Трибоговову прозреть в безумии. Характерное отличие романа Г.Н. Гайдовского от гоголевских «Записок сумасшедшего» заключается в том, что в повести сумасшествие показано и как процесс, и как результат — в «Картонном императоре», исходя из сюжета, текст написан обезумившим автором перед самоубийством. Особую роль в контексте проблемы аттестации безумия приобретает послесловие («От издателя»), в котором сообщается, что специальная комиссия, расследовавшая дело о самоубийстве, вынесла вердикт о тексте: «"Это какой-то сумасшедший. Дело прекратить"» [3 : С. 171].

В центре внимания романа Г.Н. Гайдовского — история Трибогова, который вместе с лектором Каталагиным и капитаном Линг-Чан-Чи оказывается в начале 1920-х гг. на службе у подпольщиков-монархистов, руководимых выжившим императором Николаем II и его сыном. Художественное пространство романа обладает определенной степенью условности — как справедливо отметил Д.Д. Николаев [6], в основе произведения обнаруживается стремление автора создать атмосферу театральности. Формально подобный эффект создается за счет динамичного развития сюжета и частого обращения Г.Н. Гайдовского к мотивам переодевания, погони, тайны и т.д. Одним из возможных объяснений подобной картины действительности в романе оказывается болезненное состояние героя — его прогрессирующая душевная болезнь и соответствующее нездоровое воображение. В контексте исследуемой темы допустимо предполагать, что в романе Г.Н. Гайдовского присутствует внимание к гофманско-гоголевскому началу — действительность оказывается переплетением яви, сна, галлюцинаций, больного воображения героя.

В романе обнаруживается значительно количество реминисценции и отсылок к литературным предшественникам и современникам Г.Н. Гайдовского. В контексте темы безумия отметим упоминание в романе произведений Н.В. Гоголя («Записки сумасшедшего») и Л.Н. Андреев («Савва»). Упомянутые условность пространства, мотивы сумасшествия, погони и переодевания роднят «Картонного императора» с повестью М.А. Булгакова «Дьяволиада» (1924). На наш взгляд, характеристика, данная Е.И. Замятиным булгаковской повести, в определенном смысле применима и к роману Г.Н. Гайдовского — помимо ощутимого влияния модернистской прозы начала XX века, автор романа «Мы» подчеркивал, что повесть отличает «фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин — одна из тех (немногих) формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера - 19, 20-й год» [4 : С. 265]. Общим для «Картонного императора» и «Дьяволиады» оказывается интерес авторов к образу «маленького человека», соприкосновение которого с новой действительностью оказывается фатальным. Коротков и Трибогов, являющиеся частью прошлого (эпохи, власти другого правителя и т.д.), с изумлением наблюдают за торжеством новой государственной власти, работой бюрократической машины и появлением нового культурного слоя — лишние в условиях новой жизни «маленькие люди» сводят счеты с жизнью в финале произведений.

Кульминацией болезненного состояния героя оказывается сон, в котором в России происходит очередной переворот — советское правительство оказывается свергнуто подпольными монархистами. Вернувший власть Николай II ужесточает режим правления: «правительство вынуждено временно придерживаться более решительных методов правления <...> в тюрьму заключены все большевики, меньшевики, эсеры и остальные революционные работники, до кадетов включительно <...> правительство предполагает строить новую образцовую тюрьму на Лубянке, на том месте, где некогда было Главное Политическое Управление...» [3 : С. 140]. В данном контексте душевная болезнь позволяет Трибогову осознать трагическую истину: смена власти, уничтожение большевиков и возвращение России к царизму — не изменят жизнь человечества к лучшему. Людьми, как это понимает герой, управляет таинственный хозяин-кукловод, приводящий в действие «механизм» — сцену с марионетками. Трибогов осознает, что Николай II оказывается мнимым и картонным императором: впрочем, в данном контексте образ правителя выходит за рамки конкретной личности и обретает собирательный образ, что только усиливает философский контекст проблемы роли личности в истории. Выходом из сложившейся ситуации обезумившему герою кажется самоубийство: желание перерезать нити, соединяющие «марионетку с властителем», Трибогов осуществляет с помощью бритвы.

Отметим, что феномен психической болезни в романе «Картонный император» находит различные воплощения, которые возможно разделить на две условные категории: «безумие мира» и безумие личности. К первой категории относится комплекс проблем онтологического и философского характера: абсурдность мироустройства, кризис рационализма, социальные катаклизмы. Безумие личности в данном контексте оказывается реакцией на дисгармонию окружающей действительности и следствием внутреннего конфликта. Герой-безумец Трибогов является не только жертвой, но медиатором, рецептором «безумия мира», освещает те или иные его проявления, оказывается способным поставить «диагноз» мировому Разуму. Подобный пример в отечественной литературе ранее был представлен в произведениях А.И. Герцена («Доктор Крупов» (1847), «Aphorismata…» (1869)), где герой-психиатр Крупов и его последователи отмечают абсурдность в ходе мировой истории и диагностируют помешательство рассудка у окружающего их общества и мира. Доведенный происходящими событиями до отчаяния Трибогов констатирует абсурдность мировых законов и степень искусности марионеточного мастера: «... все мы марионетки в руках <...> неискусного, плохого мастера <...> он не знает, что нужно и что могут делать его марионетки: героев по натуре он наделяет обстановкой, подходящей жалкому неврастенику, любовника наряжает в рыцарские доспехи, рыцаря он делает лакеем в ресторане, а лакея возносит до небес. Умные работают в ассенизационном обозе и очищают клозеты, а глупые правят стапятьюдесятью миллионами людей» [3 : С. 160].

Отметим, что в мировой литературе прослеживается значительное количество (условных) моделей поведения героев-безумцев и различных художественных воплощений душевного недуга — в исследуемом романе прослеживается мотив «поломки механизма» как одна из возможных вариаций воплощения темы безумия. Исходя из представлений о человеческом рассудке как о системе (Космосе), ситуация психического заболевания в ряде литературных произведений («В сумасшедшем доме» Г.П. Белорецкого (1903), «Сто дней в сумасшедшем доме» И.К. Быковского (1903), «Дневник сатаны» Л.Н. Андреева (1919), «Голова профессора Доуэля» А.Р. Беляева (1925) и др.) на различных уровнях художественного выражения оказалась связанной с мотивом «поломки», «дефекта», «изъяна». Трибогов приходит к осознанию, что система марионеточного хозяина несовершенна: помимо указанного «мастерства» кукловода, значимую роль могут сыграть сами марионетки, часть из которых «начинает делать не то, что хочет мастер — то ли механизм испортился, то ли мастер пьяным берет ниточки в свои руки, только марионетки делают то, что никак не может попасть в предназначенное им высшим сценарием русло» [3 : С. 160]. Бунт марионеток в определённой степени восходит к бунту маленького человека, что позволяет сделать вывод о развитии в романе Г.Н. Гайдовского диалога между культурой XIX века с XX веком, в частности, с советской культурой — точнее: угасание и обреченность «старого» мира перед лицом «нового».

1. Антощук Л.К. Концепция и поэтика безумия в русской литературе и культуре 20– 30–х гг. XIX в.: автореф. дис... канд. филолог. наук. Томск, 1996.
2. Блюм А. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов, 1917-1991 : Индекс совет. цензуры с коммент. – СПб.: С.–Петерб. гос. ун-т культуры и искусств, 2003. – 403 с.
3. Гайдовский Г.Н. Картонный император [Текст] : [необыкновенная история]. – М.: Новые вехи, 1924. – 173 с
4. Замятин Е.И. О сегодняшнем и современном // Русский современник. Л.–М. –1924 г., №2. – С.264–266
5. Иоскевич О.А. На пути к «безумному» нарративу (безумие в русской прозе первой половины XIX в.). – Гродно: ГрГУ, 2009. – 161 с.
6. Николаев Д.Д. Русская проза 1920-1930-х годов: авантюрная, фантастическая и историческая проза : автореферат дис. ... д-ра филол. наук. М., 2006.
7. Орлова М.А. Жанровая природа романа Константина Вагинова «Козлиная песнь» : дис ... канд. филол. наук. СПб, 2009.
8. Хазова М.А. Тема безумия в русской прозе XX века: 1900–1970-е гг.: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Орел, 2017.
9. Pospishil, I. Fenomen silenstvi v ruske literature 19. a 20. Stoleti. – Brno: Masarykova Univerzita, 1995. – 152 s.